Катастрофа 1933 года. Немецкая история и приход нацистов к власти - Олег Юрьевич Пленков

сохранилась фотография, на которой заснята толпа на мюнхенской площади в момент объявления войны. На этой фотографии можно отчетливо рассмотреть Гитлера, который в восторге патриотического воодушевления с расширенными от возбуждения глазами весь подался вперед, буквально впитывая слова манифеста.

Немецкие «мифы 1914 года» за счет своего отчетливого романтического флера несколько отличались от иных национальных «мифов 1914 года». Так, если сравнить немецкие мифы войны с французскими, то бросается в глаза огромная разница. Французский миф Вердена – это отражение ужасов и дикого кровопролития, стойкости перед лицом всех этих ужасов. Из этого мифа родился «менталитет Мажино», имевший по-существу пацифистские последствия: если отразить следующую немецкую атаку с наименьшими потерями, то получится держать собственные потери на максимально низком уровне[829].

Пропасть, разделяющая немецкие мифы войны и французские видна из следующего высказывания Жоржа Клемансо, адресованного своему школьному товарищу: «Дорогой друг, в природе человека любить жизнь. Немцам это неизвестно. В немецкой душе, в немецком искусстве, в духовном мире немцев и их литературе витает некое непонимание того, что жизнь представляет собой на самом деле, что делает ее такой привлекательной и величественной. Вместо этого – у немцев прямо сатанинская любовь к смерти. Этот народ любит смерть. У немцев есть божество, на которое они взирают дрожа, но с улыбкой экстаза, будто они в припадке лихорадки. Это божество – смерть. Откуда у них это? Я не знаю ответа на этот вопрос. Немцы любят войну так же, как любят себя и потому, что в конце ее они будут купаться в крови. Немцы идут на войну как на встречу с возлюбленной подружкой»[830].

Разумеется, слишком серьезно это высказывание Клемансо воспринимать не стоит, но доля истины в его словах есть. Особенно в отношении немецкой романтизации войны. При всей неясности того, за что боролись, можно твердо сказать, что молодежь полностью идентифицировала себя с войной, что германская армия до конца выполнила свой долг во время войны, ее запала хватило до 1918 г., в отличие от русской армии в тот же период. Романтика войны в несколько измененном виде и после 1918 г. осталась важной составной частью драматического, трагического измерения жизни в среде бывших фронтовиков, склонных к антидемократическому мышлению. Основным идеологом этой военной романтики был Эрнст Юнгер: «Война – наша мать, она зачала нас, новое поколение, в расплавленном чреве окопов, и мы гордимся этим происхождением. Поэтому наши ценности также должны быть героическими, ценности воителей, а не торговцев, которые пытаются измерить мир локтями»[831]. Похожие сетования были и у одного из ведущих немецких исследователей аграрной истории Германии Макса Зеринга (Sehring, 1857–1939), он писал о «бесплодном рационализме, порожденном британским государством торговцев и Французской революцией, которые не уважают и не ценят труд предков, а ставят на первое место материальные интересы и убивают всякое удовольствие от работы, лишь подстегивая стремление к наживе и классовую ненависть»[832].

Благодаря Эрнсту Юнгеру и другим экзальтированным пророкам «консервативной революции», представления о «немецком особом пути» в противовес европейскому в период Веймарской республики было традиционным образом мышления в рамках тогдашней немецкой политической культуры. Понятия «немецкая судьба», «особое развитие», «немецкая государственная идея», «немецкое государственное мышление», «смысл немецкой истории» были ключевыми словами немецкой политической лексики. Вероятно, таким образом Германия компенсировала свое поражение в Первой мировой войне борьбой против политического гуманизма, вообще всех ценностей западного мира, как указывал большой знаток этой проблемы Гельмут Плесснер[833].

Немецкий историк Отто Шюдденкопф обращал внимание на то, что в начале ХХ в. произошла общеевропейская духовная революция, которая охватила русскую интеллигенцию, французских, английских, немецких студентов, и везде эта революция имела одинаковые черты: глубокое неудовлетворение старым миром взрослых, начальников. Сначала этот процесс выразился в различных декадентских течениях, а затем молодежь неожиданно обратилась к долгу, жесткости, самоотречению, служению, смерти ради идеи, будь то идея нации, рабочего класса и т. д. «Французская молодежь, – писал Шюдденкопф, – пережила свой кризис в панамском деле и деле Дрейфуса, русская – в сопротивлении царизму в Сибири и эмиграции, английская и немецкая нашли свою реализацию в августе 1914 г., а немецкая имела еще и второй шок – 1918 г.»[834]. В этом и кроются предпосылки успеха нацистов.

В заключение следует отметить, что о «немецком особом пути» не может быть и речи, точно так же, как и о «немецком особом сознании», которое было лишь духовным отражением немецкой истории, таким «особым» сознанием обладает каждый народ, из «особых сознаний», собственно, и складывалась европейская история. Но как это ни парадоксально звучит, не обладая настоящими основаниями, немецкое «особое сознание» имело все же весьма реальные и ощутимые результаты в виде широкого распространения антиреспубликанских убеждений, что было решающим условием формирования принципов антидемократического мышления в период Веймарской республики. «Тяжелейшим наследием 1914 г., – писал известный историк Г. Херцфельд, – было непрестанно и непреклонно продолжающаяся дискуссия о противоположности западного и немецкого мира идей»[835]. И сама Первая мировая война не способствовала росту гражданской рациональности у немцев, а более вела к идеологическим упрощениям и всеохватывающему недоверию, собственно, для нацистов Первая мировая война не прекращалась, их политика была продолжением политики «особого пути», только уже другими средствами и при других обстоятельствах.

4. Мифы «консервативной революции» и их создатели

Консервативной революцией мы называем восстановление всех тех элементарных законов, ценностей, без которых человек не может строить свои отношения с природой и богом, и не может создать истинный общественный порядок и благополучие. На место равенства вступит внутренняя идентичность человека, на место классового мышления – чувство иерархии, на место бюрократического принуждения – внутренняя ответственность истинного самоуправления, на место бесформенной массы – право личности, неотъемлемой от её национальных корней.

Эдгар Юлиус Юнг[836]

Идея не настолько бессильна, чтобы породить только идею.

Гегель

Они или из послезавтра, или из позавчера, но никак не из сегодня.

Фридрих Ницше

Может это не ложь, но и правды здесь нет.

Жан-Поль Сартр

Предварительные замечания

Самосознание немецких «национально мыслящих людей» после поражения в 1918 г. по понятным причинам было еще более болезненно возбуждено, чем даже в условиях действия мифов 1914 г. И понятно почему: война закончилась поражением – победили не «идеи 1914 года», а «идеи 1789 года» и, хотя иностранные враждебные войска не стали оккупировать территорию Германии, произошло гораздо более плохое: немцы должны были отказаться от своих прежних политических принципов в пользу принципов победителей[837]… Для испытавшего болезненное