Катастрофа 1933 года. Немецкая история и приход нацистов к власти - Олег Юрьевич Пленков

Также следует указать, что «консервативная революция» не была связана ни с политическими партиями, ни с литературными объединениями… Понятия, которыми они оперировали – государство, народ, нация, культура – толковались весьма прихотливо, с изрядной долей мифотворчества[844]. Также весьма любопытно, что в случае с «консервативной революцией» сыновья были не левее, а правее отцов – редкое явление. Для представителей «консервативной революции» речь шла о новом грозном и неслыханном будущем страны, которое будет воздвигнуто на фундаменте «национальных ценностей». Программные тексты «консервативной революции» написаны выспренным, невыносимо цветистым языком, нашпигованы такими словечками, как «битва», «опьянение», «кровь», «дух», «почва», «раса», «судьба», «кратер войны», «северный демон», «имперский народ», «единство воли и веры». Именно эти словечки переняли нацисты и с их помощью создали свой собственный звучный и трескучий язык и соответствующий ему пафос[845].

4.1. Освальд Шпенглер и «немецкий социализм»

Социализм – это чисто прусское служение целому.

Освальд Шпенглер

Oswald Spengler wusste Bescheid ein für allemal, so wie vor ihm Karl Marx Bescheid gewusst hatte.

Golo Mann[846]

Одним из центральных мифов «консервативной революции» был немецкий, или прусский, социализм, а его главным популяризатором являлся один из самых ярких мыслителей ХХ в. Освальд Шпенглер, автор знаменитого «Заката Европы» (Der Untergang des Abendlandes)[847]. В этой книге Шпенглер выделял 8 исторических культур и утверждал, что они подчиняются законам морфологии. По Шпенглеру последняя из этих культур – культура Запада уже выказывала первые признаки разложения: демократия, плутократия, техника, которые «доказывали», что «цивилизация» одолевает «культуру». Книга претендовала на объяснение, почему Германия была побеждена, она также провозглашала, что грядет век новых жестоких войн, в которых появятся новые Цезари, а демократы будут заменены элитой твердых как сталь героев, которые не будут искать личной выгоды, а будут служить обществу. Эти откровения Шпенглера были весьма благосклонно восприняты в немецком обществе и с большим интересом за границей.

Известный в Германии той поры историк Эдуард Мейер (Meyer, 1855–1930), крупнейший немецкий историк античности так отреагировал на «Закат Европы»: «Шпенглер изумительно описал именно эти элементы внутреннего распада (Zersetzung), которые посвящены критике господствующих ныне взглядов, в главах о государстве и о политике, о демократии и партийном правлении с его грязными партийными махинациями, о всемогущей прессе, о природе крупных городов, об экономике, финансах, машинах. Я полностью разделяю его инвективы и, возможно, склонен даже с еще большим пессимизмом оценивать будущее нашего народа, чем это делает он»[848]. Ему вторил Георг фон Белов (1858–1927), ведущий специалист по истории немецкого средневековья и нового времени писал: «Запад обречен на упадок, когда нет больше служения, когда служба считается чем-то бесчестным, когда все общественные различия заменяет собой общество, лишенное внутренней связи во имя возможности подняться по социальной лестнице»[849]. Даже Троцкий в 1922 г. писал, что модная на Западе пессимистическая философия Шпенглера – это верное классовое предчувствие буржуазии, не замечающей, однако, пролетариата, который должен ее заменить[850].

Многие мысли из второго (переведенного на русский язык только в 1999 г.) тома «Заката Европы» об особенностях немецкого пути развития были Шпенглером расширены и уточнены в небольшом эссе 1920 г. «Пруссачество и социализм», призывавшем к бесклассовому национальному социализму, при котором вся нация работала бы сообща под руководством диктатора. Уже в 1922 г. эссе было переведено на русский язык и издано в Петрограде.

С присущей ему точностью формулировок, непосредственностью и потрясающей эрудицией Шпенглер обращается к толкованию весьма идеологически запутанного и политически острого вопроса социализма, который он считал исторически уникальным и присущим исключительно Пруссии с ее структурными особенностями государства и особенностями прусской служебной этики. Прусский социализм противопоставлялся Веймарской «системе», в «уставе которой речь идет не о народе, а о партиях, не о власти, чести, величии, а о партиях. У нас нет более отечества, у нас есть партии, нет целей и будущего, зато есть интересы партий. Партии – это не составляющие общества, а атавизм общества с оплачиваемой и продажной бюрократией; эти немецкие партии так же относятся к американским партиям, как старьевщики к универмагу. Они готовы выполнить любое требование врага, они поддерживают дальнейшие претензии врага, лишь бы соблюсти свой собственный интерес… Поэтому современная немецкая политика – это продолжение частных дел другими средствами»[851]. Немецкий, или прусский, социализм, по Шпенглеру, на первое место ставил интересы общности. Социализм, считал Шпенглер, это не система, не теория, не только общие социальные или экономические интересы, скорее, дело традиции и невысказанных поэтому сокровенных идей, присущих конкретным нациям. Квинтэссенция немецкого (прусского) духа – это служение высшей идее. Прусский дух, по Шпенглеру, – это дух подчинения целому, что и является настоящим основанием социализма, предпосылкой которого будет социальная дисциплина, чувство долга, добровольная организация, в целом социализм невозможен без старых прусских добродетелей: «Не я, а мы, чувство общности, в которую включен каждый целиком. Каждый готов пожертвовать собой в пользу общности. Каждый выступает не за себя, а за всех, и это гармонично сочеталось со свободой и послушанием». Шпенглер считал, что первым настоящим социалистом был не Маркс, а прусский король Фридрих Вильгельм I. Марксов социализм, полагал Шпенглер, был силен лишь в своем отрицании, а в области положительного творчества он бессилен[852].

Едва ли не наиболее существенная мысль у Шпенглера – это мысль о том, что неважно, какое правление будет навязано нации: «народ всегда возвращается к своей собственной форме, существо которой никогда почти не находит для себя точного обозначения. Инстинкт молодой расы так силен, что какую бы форму правления ни навязал ей исторический случай, она очень скоро переделает ее на свой лад… Без отношения к определенному народу „республика“, „парламентаризм“, „демократия“ суть только пустые слова»[853]. Свойственная же Германии форма, считал Шпенглер, прусский социализм; эта форма фальсифицировалась Веймарской демократией в пользу английской либерально-капиталистической идеи. Ноябрьскую революцию Шпенглер называл самым бессмысленным деянием немецкой истории, уже мирная резолюция рейхстага 1917 г. была, на его взгляд, победой Запада над духом Пруссии; эта революция была, по Шпенглеру, делом рук эпигонов революции «бидермайера» 1848 г., эпигонов социал-демократии, которым недоставало железной руки Августа Бебеля. «С первого дня, – писал Шпенглер, – я ненавидел грязную революцию 1918 г. как предательство неполноценной части нашего народа по отношению к сильной, полнокровной, которая восстала в 1914 г., и которая хотела и могла иметь будущее»[854]. Под «будущим» нации подразумевалась реализация совершенно несуразных имперских целей, которые никто не формулировал столь