Катастрофа 1933 года. Немецкая история и приход нацистов к власти - Олег Юрьевич Пленков

музыкой, более того, он хотел, чтобы она заменила собой философию и даже религию. Аналогично в новое время физика хотела быть метафизикой, а философия жаждала стать физикой, поэзия – живописью, мелодией, а политика – религией[743]. Сущность вагнеровской теории заключается в том, что индивидуальное дарование – это не гарантия успеха в художественном творчестве. Для того чтобы целиком использовать свое дарование, художник нуждается в инспирации со стороны своей родной народной художественной традиции. Только контакт с собственной национальной культурой может способствовать возвышению творчества отдельного художника. По Вагнеру, несчастье еврейских композиторов и заключается в том, что у них нет подобной инспирации[744]. Вагнер полагал, что эта инспирация может быть обеспечена только национальным мифом, этот миф Вагнер без всякой интеллектуальной дистанции превозносил как высшую ценность для художника. Совсем не случайно то, что любимым композитором Гитлера был Вагнер. Томас Манн писал, что «уже в Вагнере много Гитлера». В операх Вагнера Гитлера привлекало то, что по сравнению с народными сказаниями, сагами история не интересовала Вагнера; главным для него являлось не историческое существование, а лишь его толкование[745]. С другой стороны, нужно согласиться с Л. Краммом, что в «истории нет такого закона, в соответствии с которым за Вагнером должен последовать Гитлер»[746]. Вагнер основал в баварском городе Байрейте фестиваль немецкой музыки. В 1876 г. Вильгельм II сам открыл «Фестивальный дом»; здание было специально построено для постановки вагнеровских опер. Постепенно Байрейт стал центром пропаганды псевдорелигиозного национального чувства, в годы нацизма хозяйкой фестиваля, переживавшего лучшие времена, была вдова Вагнера. Пародийная тевтономания, мифологизированный национализм, псевдохристианские и романтические мотивы были увязаны в публицистике Вагнера с антисемитизмом, критикой цивилизации, «антиримским аффектом», франкофобством (в 1870 г. Вагнер призывал разрушить Париж в качестве символического освобождения мира от худа франко-еврейской демократии). Вагнер выступал за выселение евреев в Палестину и против смешанных браков, писал о германском мифе, который должен духовно оправдать претензии немцев на мировое господство, был еще большим поборником немецкого единства, чем Карл Маркс. «Народ» для Вагнера – это символ естественного единства людей, универсальности человека. К примеру, в опере «Золото Рейна» Альберт, лишь отрекшись от любви, смог завладеть богатством, то есть превратился в жадного капиталиста, который эксплуатировал Нибелунгов[747].

…И все же нельзя сказать, что с оценкой творчества Вагнера дело обстоит просто, ведь Вагнер представляет и демократическую традицию: в 1848 г. он вместе с Бакуниным сражался на баррикадах Дрездена, а затем долгое время жил в изгнании, да и антисемитизм его был преимущественно умозрительным, так, известно, что русский еврей пианист Иосиф Рубинштейн жил в доме Вагнера с 1872 г. до его смерти[748].

В конце ХIХ в. его считали едва ли не самым значительным немецким художественным гением. Его художественные достижения иногда даже толковали расширительно; так, Дж. Б. Шоу рассматривал «Кольцо Нибелунгов» как важнейший вклад в политическую философию XIX в., равный по значению «Манифесту коммунистической партии», при этом английский писатель пытался доказать, что Зигфрид – это Бакунин[749]. В этом суждении Шоу есть рациональное зерно, ибо многое в творчестве Вагнера и его характере сочетало, казалось бы, несоединимое. Романтическое, героическое, возвышенное восприятие действительности Вагнером находилось в некотором противоречии с тем, что он был антисемитом, сторонником расового учения, хотя, может быть, это кажется нелепым только в наше время. Или вагнеровский «германизм» не сочетался с пренебрежительным отношением к прусским порядкам, лично к Бисмарку (не случайно упомянутый фестиваль вагнеровской музыки был устроен в Баварии). Французский историк Андре Лихтенберже довольно точно отметил эту противоречивость, мятущийся характер натуры Вагнера. Лихтенберже писал, что если подлинные герои «германизма» – Лютер, Гёте, Бах, Бетховен были морально крепкими, здоровыми натурами, то Вагнер всегда разрывался между мистицизмом и стремлением к могуществу, влиянию. «Родник его чувствования искусства кроется не в полноте жизнерадостной личности, а в грандиозных диссонансах скорбной и надломленной души»[750]. Эта склонность Вагнера к спекулятивному мистицизму и была тем, что особенно привлекало Гитлера, который буквально обожал вагнеровскую музыку. Именно из-за спекулятивных элементов в творчестве Вагнера произошел в свое время разрыв между ним и Ницше, который был настоящим антиподом псевдохристианской тевтономании, охватившей немцев на рубеже веков. Именно Ницше нашел самые жесткие слова в адрес немецкой расовой гордости, немецкой надменности, антисемитизма. В свое время Томас Манн причислил Ницше к основным духовным предтечам нацизма, с тех пор, особенно в отечественной историографии, повторяется ницшеанская метафора о сверхчеловеке, «белокурой бестии» – образ якобы расистский, антисемитский. Между тем Ницше давал антисемитизму уничтожающие оценки. Самый значительный биограф Ницше, Вильгельм Кауфман, резонно предлагал толковать «сверхчеловека» Ницше как преодоление самого себя, возвышение над оскудевшим морально в буржуазный век обществом. В любом случае гений Ницше шире, чем убогие попытки нацистов приспособить его к собственным идеологическим и пропагандистским потребностям. Ницше, наряду с Марксом и Фрейдом, – это великие критики европейской буржуазной цивилизации, теоретическим наследием всех троих пользовались политики различных направлений, отыскивая в их наследии необходимое для себя.

Значительный вклад в немецкую интерпретацию расового учения внес профессор востоковедения Пауль де Лагард – это был его псевдоним, поскольку типично немецкая «мещанская» фамилия Беттихер (Bütticher) ему не нравилась. Он взял фамилию де Лагард – это девичья фамилия его бабушки по материнской линии, гугенотки по происхождению, её предки поселились в Берлине после отмены Нантского эдикта. Юный Беттихер думал, что бабушка дворянского происхождения, а на самом деле это не так – «дворянская» приставка от названия улицы в Меце, где жила её семья[751].

Лагард наиболее отчетливо и последовательно смог выразить смутные опасения образованной части немецкого общества, что с ростом промышленного развития в Германии традиционные немецкие добродетели и обычаи будут утеряны и заменены поверхностной моралью и поверхностным христианством: легкие деньги на бирже, замена ремесленного труда фабричным (одинаково обезличенным во всей Европе), космополитизм буржуазного общества – все это воспринималось как совершенно ненемецкое. Сильным раздражающим фактором были цинизм прессы, коррупция, эгоизм партий в парламенте. «Трудно найти в Германии, – писал Лагард, – более безутешный период, чем время с 1871 по 1890 г.»[752]. Лагард выступил со своими «Немецкими статьями», где в концентрированном виде излагались почвенно-народнические (фёлькишские) идеи: очищение подлинно немецкого от наносного из других культур, от римского права, урбанизации, парламентаризма, создание аристократической элиты вместо ненемецкого «кельтского» уравнительства, поворот против Бисмарка и бюрократизации немецкого государства. Исходя из этого, Лагард отвергал прусское обожествление государства, справедливо считая его следствием особенностей немецкой Реформации, он писал: «За завесой свободной любви к Евангелию было создано всесилие государства, служившее эшафотом для свободы и чести»[753]. Лагард был убежденным