Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

и воспитания. Годы странствий Будды, подвиги йогов в горах Тибета, аскеты-пустынники, брамины, китайские даосы с их многолетними усилиями, сорокадневный пост Христа – это как бы проверка на прочность и опыт обнаружения внутренних духовных сил, к слову сказать, и сил физических тоже. И пусть не посетуют на меня за неподобающее Богу-Слову сравнение. Вочеловечившись, Христос отнюдь не являлся призраком, имеющим «эфирное тело» и не испытывающим от того реальных мучений, как полагали монофизиты, но страдал и даже порою изнемогал духом, подобно всякому смертному. Именно потому-то, согласно учению отцов церкви, опыт его и драгоценен для нас! Этому опыту было возможно подражать, и вот почему еще Евангелие становится учительною книгою для каждого христианина. Но, мне скажут, можно ли сравнивать… Можно! По человечеству. Не по божеству. И разумеется, не по конечной цели подвига.

И те сравнительно недолгие годы пребывания Варфоломея-Сергия в одиночестве в лесу на Маковце заложили основу всей его дальнейшей жизни. Это была та же «пустыня» Христа и тот же искус, то же одоление бесовских сил.

Буря! Сергий – он уже начал привыкать понемногу к своему новому монашескому имени, забывая порой, что еще недавно звался Варфоломеем, – с натугою отворил пристывшую дверь кельи и стал на пороге, ослепленный и оглушенный метелью. Шумно качались ели, снежные вихри били ему в лицо, белым морозным дымом заволокло всю округу, так что ни зги было не видать уже в двух шагах. От тропинки, прочищенной утром, не осталось и следа. Ветер выл на разные голоса, то грозно и высоко, то визгливо и печально, тяжким гулом отвечал ему лес, и казалось, в вое и свисте метели слышатся иные голоса: то бесовские хоры не одоленной им еще нечисти кружат свои вьюжные хороводы, то хохочет леший, хлопая в ладоши, и звери, забившись в чащобу от непогоды, начинают выть, почуяв лесного хозяина. Чьи-то глаза мелькают в кромешной тьме, какие-то тени проносятся в струях метели…

Он отлепился от двери, шагнул во тьму, тотчас утонув по колена в снегу, а теперь въяве узрел длинную серую тень с парой горящих глаз, плеснувшую через дорогу. Волки! Бледнея, он протянул руку к поленнице, прихватив так кстати забытый там с вечера топор, и так, с крестом в одной руке и с топором в другой, двинулся в снежную тьму в сторону церкви.

Несколько серых теней ринули к нему. Сергий поднял медный крест, волки отпрянули на миг, но стоило ему шагнуть дальше, вновь кинулись на человека. Он взмахнул топором, отбив обухом серого негодяя. Волк, клацнув зубами, взвыл, откатил во тьму, а на его место тотчас выскочил второй, впившись ему в толстый рукав грубого суконного вотола. Сергий вновь поднял топор и хватил волка между глаз обухом. Лезвием рубить было бы вернее, но он невольно пожалел серого разбойника, и рука не поднялась попросту убить зверя.

Так, отбиваясь и обороняясь, он дошел наконец до бревенчатой церковной стены и оперся о нее спиной. Волки с воем отхлынули посторонь, и Сергий сумел невредимо долезть до крыльца. Пятясь, он отворил дверь, в которую вместе с ним тотчас ворвались вой ветра и бешенство метели, и, захлопнув ее, весь оснеженный, долго стоял, полузакрывши глаза, опоминаясь. Потом прошептал: «Господи, воля Твоя!» – сбил снег с вотола и лаптей, постоял еще, мысленно собираясь, сосредоточиваясь к молитве, прошел в темный холод церковного нутра, ударив кресалом, возжег трут, от него свечу, последнюю, бережную ради нынешнего двунадесятого праздника Богоявления Господня, вставил в святцы приготовленные лучины, возжег и их и прошел в алтарь.

На жертвеннике и престоле тонкой мертвою пеленой лежал снег. Белая морось, пробиваясь с потолка, сеялась и сеялась в неровном свете лучин, незримо осыпая пол церкви. Выло и гремело снаружи, царапая когтями дверь, словно бесы, объединившись с волками, рвались к нему, дабы помешать молитвенному бдению. Ни Митрофан, ни иерей, посланный от него, не могли бы дойти к Сергию в такую метель и совершить проскомидию. Посему Сергий удовлетворился черствым кусочком антидора, припасенным с прошлого посещения обители священником, и, став пред престолом (с коего сперва смахнул снег), начал читать по памяти неусыпающую Псалтирь. Ему очень хотелось самому совершить, хотя бы и для себя одного, всю литургию Василия Великого, на что он, однако, не будучи рукоположен в священники, не имел права. Пришлось удовлетвориться чтением тринадцати паремий и пением тропаря. Странно звучал его одинокий голос в вое и свисте метели, казалось заполнившей все пространство над церковью и вокруг нее.

– Царю небесный, утешителю душе истины! – читал Сергий. – Иже везде сый и вся исполпяяй, сокровище благих и жизни подателю, прииде и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, блаже, души наша!

А в дверь царапало и скребло – не то волки, не то ветер. Струи метели ледяной крупою били в бревенчатую стену церкви, и серебряный тонкий снег оседал и оседал на антиминс престола и пол церкви.

– Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение! – возглашал Сергий, а слитный тяжкий гул леса и бешеный ветер, несущийся в безмерных ледяных просторах над оснеженною землей, отвечали ему:

– Нет, война! Война и лютая злоба!

И выло, ревело, плакало, сотрясая невеликий храм, в котором одинокий голос упорно повторял заветы истины и любви.

Потрескивая, горят лучины, заботно вправляемые вновь и вновь недреманной рукою Сергия. (Свеча загасла, потушенная его пальцами. Авось завтра, ежели утихнет метель, явится к нему на лыжах священник из Хотькова и совершит литургию по полному чину, с дарами на престоле и причащением хлебом и вином, плотью и кровью Христовыми.)

Воет метель. Словно бы мир уже исчез, погребенный снегами, словно бы все живое и мыслящее умерло уже, и только в малой точке земной, в тесной, сотрясаемой ветром церковке, в неровном светлом круге двух горящих лучин, молится единый святой муж и один не даст умереть земле, поддаться и отдаться на милость стужи, мрака и ветра.

Он поет под вой метели, и вставляет, возжигая, лучины, и кладет поклоны, прикасаясь лбом к оснеженному ледяному полу, и читает «мирную» ектенью, прося мира всем христианам, – мира, а не войны, – и ветер злится и ропщет, стараясь перекричать упрямство монаха, поющего теперь праздничные антифоны в честь Святой Троицы. Но он не слышит гнева метели, не чует холода намороженного храма. Весь в трепетном круге света, он поет и читает псалмы, славит Господа с глубокой верою и восторгом пред величием Божества, дозволившего ему славить себя здесь, в этом лесу и