Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

на разные голоса, и ему, ослепленному тьмою ночи (быстро бегущие облака только на миг приоткрывали бледное размытое желтое пятно на месте луны, и снова все заволакивало тьмою), оглушенному ревом бури и гулом леса, явственно послышались голоса, вопли и угрозы, велящие ему уйти.

«У-у-уйди-и-и! У-у-у-ди!» – ревел лес. Чего ты хочешь здесь, в этой пустыне? Чего добиваешься, чего сидишь тут, в месте пустынном, в месте трудном, в месте, заклятом вражьею силой, в месте, где мы не дадим тебе ни часу выжить более, где тебя разорвут звери, погубят тати ночные, где ты умрешь от глада и хлада, где стаи волков будут ходить за тобой, где бесы пакостят и являют себя страшилища, един вид коих рождает смерть! Беги-и-и! Беги-и-и! Беги отсюда, глупец, беги, не оборачиваясь, не то мы сами прогоним тебя или убьем! «У-у-убьем! У-у-убьем!» – ревел лес. Сергий с трудом сотворил крестное знамение и, вцепившись в дверную скобу, с великим усилием отворил дверь и ввалился в свое жило, едва не прихлопнутый ринувшим за ним дверным полотнищем. Снаружи выло и грохотало, скребло и царапало по стенам – это разносило ветром валежник, собранный Сергием. Вот рвануло одну из тесовых плах на кровле, вот вырвало ее с мясом и тотчас же рвануло вторую, а подложенную бересту свернуло и вздыбило столбом. Сергий выпрямился. Редкое для него чувство гнева, тотчас укрощенное разумом, посетило его. Не зажигая огня, он прошел в келью, выстуженную ветром, и твердо стал на молитву. Лампадный огонек мерцал и метался, колеблемый незримыми потоками проникавшего в келью воздуха.

– Господи! Ты еси благ и премудр, и силы вражие не одолеют тя! – выговаривал Сергий сквозь вой и свист бури.

Он и теперь не просил ничего для себя, но заклинал подателя благ, да подаст ему укрепу духовную, да препояшет чресла на брань и вооружит к борьбе с силою вражьею, многажды повторяя слова псалма: «Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тьме преходящия, от сряща и беса полуденнаго».

Бесы выли, кричали, грозили за стеной! Но Сергий молился и чуял, как вокруг него восстает незримый круг тишины, как постепенно и чудесно разгорается сердце и уходит, ушел уже тот мгновенный ужас, который потряс его, когда он услышал в вое ветра злобные голоса лесной нечисти. Он молился все спокойнее и углубленнее, постепенно забывая про наваждение бесовское, столь нежданно посетившее его минуты назад, и голоса становились глуше, неразборчивее, никли, переходя в неразличимый стон, словно бы бессильные рыдания и скрежет зубовный.

Буря где-то часа через два так же мгновенно кончилась, как и налетела. В келье настала тишина. Сергий тяжело поднялся с колен и пошел растапливать печь. Дрова были наношены, и когда он за нуждою вышел наружу, то вокруг стояла тьма – глаз выколи, на небе, заволоченном тучами, ни звездочки, ни лучика света от спрятавшегося месяца. Не было видно ничего на расстоянии вытянутой руки. Он, приподнявшись на цыпочки, потрогал край порушенной кровли, подумал с тревогою: цела ли церковь? Но теперь, ночью, этого нельзя было и узнать. Он вернулся в дом, подкинул дров. Дым стлался волнующейся серою пеленой над головою, медленно уходя в дымник. Он глубоко вздохнул и начал готовить себе ужин и постель.

Наутро все было белым-бело. На досках крыльца, на бревнах, на кровле, на каждой срубленной ветке или валежине лежал иней. За ночь наступила зима. Он с трудом разыскал далеко в кустах плахи со своей кровли. Целых два дня собирал раскиданный ветром хворост. К счастью, церковь осталась цела, и келья тоже, а крышу хижины он починил в тот же день.

Именно в этот день, после вчерашнего наваждения, он понял, кажется, что самое трудное в подвиге пустынножительства: безмолвие. Невозможность сказать кому-то хотя бы: «Наступила зима!» Он мог, конечно, содеять себе перерыв, навестить Радонеж или Хотьково, и… понимал, что тогда погубит все, что его бытие на Маковце превратится в череду унылых ожиданий новых встреч, новых свиданий, что лучше бы уж ему тогда было уйти с братом и век свой оставаться робким Стефановым учеником, что он может разом разрушить все, нажитое его днешними молитвенными трудами, и уже никакой исихии, никакого бесстрастия, ни молитвенного сосредоточения в себе ему не достичь. Более того, даже мысль о подобном отдыхе была, как понял он, наваждением бесовским. «Они» почуяли его ослабу и тотчас устремились к ней, как враг к пролому в стене крепости. То же упорное упрямство, то же стремление к цели во что бы то ни стало, с которым младенец Варфоломей упорно подымался по лестнице, сработало в нем и тут. Он еще строже стал блюсти весь молитвенный устав, причем для молитвы выходил обязательно в церковь и простаивал там в холоде долгие часы. Он почти не удивил и даже не обрадовал, когда к нему в келью постучался старец Митрофан.

– Пришел навестить тебя, Сергиюшко! – возгласил он, вваливаясь в хоромину. – О-хо-хо! Годы, годы! С трудом ить дошел, с трудом доволокся до тебя! А как снега падут, не возмогу, уж не сетуй! Последнюю я отслужу тебе обедню в этом году!

И все было, как прежний раз: совместная трапеза и совместная молитва. Благолепное служение в пустой холодной церкви и уютное посапыванье старика, когда легли спать. И все было не то уже! Сергий-Варфоломей все время чувствовал то пакостное и мучительное неисходное чувство, которое так хорошо выразил Николай Гумилев: «Как некогда в разросшихся хвощах ревела от сознания бессилья тварь скользкая, почуя на плечах еще не появившиеся крылья…» Вот эти «еще не появившиеся крылья» мешали ему вкусить даже сладость литургии, погрузиться без остатка в завораживающий обряд претворения святых даров, вина и хлеба, в кровь и плоть Христову – завет, данный Спасителем на тайной вечере, накануне казни, и исполняемый с тех пор верными, где бы они ни были, уже почти полторы тысячи лет. Полтора тысячелетия возносится жертва, приобщаются крови и плоти Его, крестною смертью искупившего грехи человечества! Варфоломей всегда при этом представлял себе рыжую пустыню, бедную случайную хоромину, где Учитель остановился с апостолами в последний свой день… Но сейчас что-то мешало ему, что-то царапало ум, не позволяя полностью забыться и перенестись «туда». В конце концов он понял, в чем дело. Митрофан застал его в этот раз на пути к подвигу, в состоянии гораздо худшем, чем было до того, как он удалился в лес. Он вышел из своей прежней скорлупы, как ручейник из песчаного кокона своего, и