Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

Назавтра, после молитвы и скудной трапезы (авва Митрофан наказывал Сергию еще несколько дней воздерживаться от грубой и твердой пищи), они расстались. От проводов Митрофан отказался наотрез:

– Дорогу знаю, а от зверя и лихого человека Господь охранит!

Сергий на прощание повалился ему в ноги:

– Вот, отче! Остаюсь один! И славлю Господа, – продолжил он с силой. – И хощу того, хощу! Исполнилось похотение мое! По славу пророка: «Я удалился, убежав, и остался в пустыне, надеясь на Бога, спасающего мя от малодушия и от бури! Услышал мя Бог и внял гласу моления моего!»

Митрофан внимал этим древним стихам, положив руку на взлохмаченную голову юного старца и шепотом вослед повторял старинные речения. Последние слова они проговорили почти хором: «Благословен Бог, который не отверг молитвы моей и не отвратил милости своей от мя!» Далее, по рассказу Епифания, Сергий попросил Митрофана научить его, как жить в пустыне, как молиться Богу, как без напасти прожить, как противиться врагу и гордым его помыслам… Игумен, продолжает Епифаний, «охваченный ужасом», возразил, удивляясь: «И ты меня прошаешь о том, что тебе самому ведомо много лучше, о достойный человек! Но отвечу словами молитвы: «Господь Бог, еще раньше избравший тебя, пусть щедро одарит тя, вразумит, научит и радости духовной да исполнит тебя».

– Помолись за меня Богу, отче! – отвечал Сергий. – Да поможет мне претерпеть все искушения плоти, и бесовские нашествия, и зверей, и гадов… И в трудах никак не ослабеть!

Митрофан улыбнулся, благословляя постриженника, что книжными словами прикрывал свой простой человеческий страх остаться совсем одному, и добавил тоже по-книжному:

– Апостол Павел рек: «Благословен Господь, который не даст нам сверх сил искушений». И еще: «Все могу, если укрепит меня Бог».

Сказанное Епифанием соответствует стилю житийной литературы и далеко от живого разговора, который, разумеется, был и состоялся, и, в общем, говорилось именно об этом, хотя другими словами, более приближенными к живой речи тогдашних людей.

Епифаний сообщает еще, что, когда Сергий, будучи пострижен, причастился святых тайн, на него снизошла и вселилась в него благодать и дар Святого Духа. И известно это стало по дивному благоуханию, наполнившему церковь в тот миг, так что даже вокруг церкви чувствовался запах благовонный, и все обонявшие его прославили Бога, так прославляющего своих угодников.

Опять: было, не было? Но даже ежели легенда о том возникла впоследствии на основе обычного, во всех житиях повторяемого житейного канона, то основания для нее все-таки были. И ныне, замечает бытописатель нашего времени, от монахов в монастыре исходит очень приятный, какой-то «кипарисовый» дух, обязанный своим появлением образу жизни монахов и их непрерывным молитвенным трудам. То есть, как поговорит преподобный Палама, не токмо Дух, но и плоть монашеская перерождается под воздействием упражнений духовных. (И хотя старец Зосима у Достоевского после смерти «протух», иных и многих наблюдений верующих это никак не отменяет.)

Прощались они, как отец с сыном. Митрофан долго крестил и благословлял юношу. Видел он всякое в жизни, и монашеское непотребство тоже, и ныне отдыхал и тихо радовал душой, видя неложную в этом юноше любовь к Богу и неложное стремление к иноческому житию. Ему, старику, этот юноша придавал сил и веры в жизнь и в то, что добро в конце концов побеждает зло, а Господь всегда одолевает козни нечистого.

Глава четырнадцатая

Природа, не испорченная цивилизацией, красива всегда и во всякую пору свою. Вьюжной зимою, когда над заснеженными озерами полей нависает сиреневое небо и серебряными змеями текут метели по укрытой снегами земле, весною ли, когда тает и снег становится ноздревато-голубым и на лесных озерах медленно отделяется лед от берегов, и розовые тела берез, и зеленые стволы осин, и краснеющий тальник, и промытое до тончайшей влажной голубизны небо, – все говорит, ждет, кричит о близком уже, вот-вот, пробуждении земли, и столь чист тающий снег, и столь хрустален голубой лед на ручьях, и такой свежестью полон воздух, что и не верится уже, что где-то там сейчас вонь, слякоть, сырь и ошметьями лезет из-под серого снега накопленная за зиму грязь людских жилищ, копоти, отбросов, пролежавших зиму под морозным укроистым одеялом. А царственное лето! А ранняя осень, в своей невозможной красе, перед которой вся роскошь людского великолепия только тень от света, только искры костра, не более. Хороша и поздняя осень в лесу, сквозистом и тихом, как бы прозрачном. В путанице ветвей тогда чудятся маленькие лесные человечки-лесовички, пробирающиеся борами в поисках укроистой берлоги, а тоненькие льдинки в бочажинках нежданно хрустнут под ногою. И редко-редко пролетит высоко в холодных небесах запоздавшая птичья стая, уходя на юг, в страны неведомые, куда не доскачет и конь, где живут сказочные народы, где птица Феникс, дракон и единорог, которого может поймать только девственница… А воздух крепок и свеж, и веет холодом, и уже не пахнет грибною сырью, ни палым листом, что потемневшим коричневым ковром смирно лежит под ногами… Хорошо в осеннем лесу! Хорошо с холода, когда руки и плечи гудят от тяжелой работы, затопить печку и, удалившись в келью, куда не проникает дым, стать на молитву или войти в охолодевшую церковь и там, стоя в одиночестве перед одною-единственной пока иконою «Спаса Вседержителя», молить Господа… О чем? Ни о чем! Просто молить, славить и ждать, когда незримое коснется тебя своим крылом, осенит и успокоит, уводя от воспоминаний, дрязг и горестей здешнего мира! Хорошо в лесу!

Петюха, как и обещал, привез муки, и теперь Сергий-Варфоломей печет себе лепешки и хлеб. Ест он мало и не долит, нет того сосущего ощущения голода. В одном византийском житии юноше, поступившему в монастырь, старец, воспитывая его, велел съесть на первый раз хлеба столько, сколько хочет, чтобы почувствовать сытость, а затем ежедневно уменьшать долю, но, опять же, дабы не восчувствовать голода. В конце концов юноше стало хватать для насыщения четверти того, что он ел в первые дни. Мы едим торопливо и жадно, мы не молимся перед едой, не прожевывая, глотаем большие куски, мы набиваем желудок пищей, которой, ежели есть вдумчиво, не торопясь, тщательно пережевывая, хватило бы на три дня. А потом мучаемся несварением, отложением жира, запоздало прибегаем к искусственному голоданию, то есть начинаем лечиться от болезни, которой могло бы и вовсе не быть. Варфоломей от рождения начал поститься