Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

все эти суматошные дни, но, невзирая на все, он счастлив и горд паче меры. Наконец-то, впервые для себя, и он, Стефан, напрасно мечтавший об этом когда-то, еще в Ростове Великом, прикоснулся к гордому подножию духовной власти над миром!

Праздник Богоявления в этом году отмечали на Москве особенно пышно. Литургию Василия Великого правил в Успенском храме Кремника при гигантском стечении народа сам новгородский архиепископ Василий Калика в подаренных ему цареградским патриархом и переданных Феогностом крещатых ризах и омофории.

Стефан, уже извещенный о том, что вскоре после празднеств состоит его избрание в сан игумена, был в сослужении с Каликой и выходил с ним вместе к народу.

Торжественно и величаво звучал хор мужских голосов, прерываемый дивными возгласами глубокого дьяконского баса. Калика, не оставшись в долгу перед митрополитом, привез на Москву и передал Феогносту дьякона Кирилла, про коего московский летописец писал впоследствии: «Его же глас и чистота язычная всех превзыде».

Стефан, трое суток уже почти не спавший, был как в восторженном сне или бреду. Он не ходил, а плавал, совершая все должное по чину. Волны звуков накатывали и проходили через него, как валы морские. Вздохи плотной, плечо в плечо, толпы московичей и согласное вздымание рук в двуперстном крестном знамении сотрясали его до дна души. И то, как служил Калика, с нежданною, дивною, до сердца хватающею простотою и искренностью обращения к Богу, тоже поражало и несказанно умиляло Стефана. Он не чуял временами ни рук, ни ног, ни даже тела своего, и казалось тогда: вот он и улетит, пронизанный лучами незримого света или падет бездыханным с улыбкою на устах…

После литургии духовные и часть мирян остались в притворе – вкусить обрядовую трапезу. Ломоть хлеба, горсть орехов, моченое яблоко вместо фиников и смокв и чаша с медом или красным вином были поставлены перед каждым на самодельных столах вдоль лавок, обогнувших стены притвора. Иные монахи, испив и поев, расходились по кельям для безмолвной, вплоть до вечерни и навечерия, уединенной молитвы. Стефану же и тут почти не довелось присесть. Но он был даже доволен этим. Праздничное, волшебное, полубредовое состояние не кончалось в нем. Он едва слышал негромкую молвь трапезующих, хвалы голосу новгородского дьякона Кирилла и толки о том, кто из великих бояринов где стоял во время богослужения. Испив глоток вина и откусив хлеба, он, даже не притронувшись к прочему, пошел наряжать потребное к водосвятию.

Во льду Москвы-реки под Кремником с вечера Сочельника уже была вырублена огромная иордань в виде креста, края которого москвитянки окрасили в алый цвет клюквенным соком.

Водосвятие должно было состояться сразу по заамвонной молитве, еще на свету. И скоро уже золото-серебряная, алая и голубая процессия с пением стихир и тропаря «Во Иордании крещающуся» двинулась долгою змеею вниз, вдоль стены Кремника, к реке, остолпленной тысячами народа. И ясно звучали в морозном воздухе высокие, ладные голоса. Толпа, не глядючи на мороз, снимая шапки, валилась на колени, и сам митрополит Феогност с Каликою попеременно троекратно погружали кресты в воду, и Стефан, пребывавший все в том же своем восторженном состоянии, поет тропарь: «Днесь вод освящается естество», читает: «Жаждущие! Идите все к водам… Ищите Господа, когда можно найти Его; призывайте Его, когда Он близко! Да оставит нечестивый путь свой и беззаконник помыслы свои, и да обратится ко Господу, и Он помилует его, и к Богу нашему, ибо Он многомилостив!» – почти на срыве, почти на едином вздохе, видя лишь размытые пятна сотен и сотен лиц перед собою, растворяясь и сам, почти до конца, в трепетном молитвословии.

Сейчас клир церковный пойдет по домам, освящая святой водою хоромы и скот, а тут начнут, скидывая шубы, прыгать в ледяную воду, невзирая на трескучий мороз, и в сумерках ранней зимней ночи толпа гомоном и веселыми криками учнет приветствовать храбрецов, а высокие промороженные звезды – с любопытством глядеть на удалую потеху православных, содеявших обрядовое купанье в иордани не в теплых южных водах, а у себя, во льду и снегах сурового севера. А Стефан, не вспоминавший о младшем брате во все эти суматошные дни, станет на молитву, с поздним раскаяньем припомнив Варфоломея, одиноко встречающего в сей час праздник Крещения у себя в лесу.

На этом мы пока оставим старшего брата и возвратимся к младшему.

Глава двенадцатая

Проводивши Стефана, Варфоломей принялся рубить дрова. За работою лучше думалось и легче успокаивалось сердце. Холодный ветер шумел по вершинам дерев. Золотая березовая роща под хладными струями вся трепетала и переливалась, как движущаяся парча церковных облачений. По промытому холодом и синью высокому небу проплывали редкие белые барашки отставших от каравана облаков. Пахло крепко и остро сырью, мокрым древесным грибом и осиновой горечью. «Снегу еще рано быть, – привычно прикидывал Варфоломей, – завтра-послезавтра отдаст, и снова потеплеет». Еще доцветал царственный сентябрь в дивной красоте лиственных рощ, зелень коих преобразилась в червлень и багрец, бронзу и старое золото. Ели стояли темными островами в этом сияющем море. Он разогнулся, вогнав топор в другорядную корягу. Так было легко дышать! Так юн и свеж воздух, так спокойно в природе и на душе. Горечь, ежели и была, незримо растворялась в осеннем воздухе. Чего же он хочет? Так надобно и жить, наедине с Богом, как жили древние старцы в далекой египетской земле… Трудиться, молиться и ждать откровений свыше!

Он мысленно рассчитал время, которое ему понадобится, чтобы возвести ограду вокруг пустыни. Времени было в обрез. Отнимать часы от молитвы он себе запретил раз и навсегда. Оставалось сократить сон; еда его мало заботила, хлеб пока был, а вскоре Петр привезет муки и рыбы. Сверх того Варфоломей, помятуя их весеннюю страду, насушил грибов, набрал клюквы и брусники, для которой приспособил корытце, вырубленное из осинового ствола, и прошелся по ней толкушкою, чтобы ягода залилась собственным соком. Клюкву же ссыпал в берестяной кошель, и то и другое спрятал в подклет церкви.

Кроме дел монастырских второстепенных, оставалось первостепенное – встреча с игуменом Митрофаном, стариком-иеромонахом, живущим на покое близь Хотькова, имеющим, по званию своему, право исповедовать, причащать и постригать в иноческий чин (почему и звался игуменом), с коим было сговорено у Стефана, дабы тот приходил иногда в ихнюю Троицкую церкву служить литургию. Встретиться надобно было потому, что жить в лесу мирянином, не будучи постриженным в монашеский сан, Варфоломей отнюдь не хотел. А на это, на поход в Хотьково, тоже надобно было немалое время, на что