Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

просто: по достатку, вкладу, мирскому званию или духовным устремлениям своим. Подвижничество Стефана посему было тотчас замечено и оценено. А поскольку он, упорно подавляя гордыню, услужал всякому брату, охотно ходил за больными, не гнушаясь ни смрадом, ни нечистотой, избегая к тому же являть на люди свою ученость, то и мнение о нем братии сложилось самое благоприятное, с оттенком удивления и снисходительной доброты.

С Алексием он встретился по возвращении того из Владимира, на литургии. Стефан не ведал еще, что всесильный наместник Феогноста прибыл на Москву и остановился в своей келье, у Богоявления, но, явившись в храм, тотчас обратил внимание на непривычное многолюдство. Явились все монахи и послушники, даже те, кто порою отлынивал от службы, и не просто явились, а подобравшись, тщательно расчесав волосы, заботно приведя в порядок одеяния свои. В храме стояла настороженная тишина, и, когда Стефан стал на крылосе в ряды хора, ему прошептал сзади некто из братии:

– Отыде, Стефане, зде место Алексиево!

Стефан удивленно отступил посторонь, и тотчас, трепетно узнанный им, среднего роста монах скорым неслышным шагом прошел сквозь ряды иноков и стал рядом с ним, обратив к алтарю широколобое узкобородое лицо с умными глубокими прозрачно-темными глазами, как-то очень легко и одновременно плавно осенивши себя крестным знамением.

У Алексия оказался приятный и верный голос, и Стефан, вслушиваясь, невольно начал пристраивать к нему и сам. Церковное пение в семье боярина Кирилла любили всегда, и потому Алексий, в свою очередь, скоро почуял доброго певца в не сразу узнанном им Стефане. И так они стояли и пели в лад, почти неразличимые в согласном монашеском хоре, еще не обменявшись и словом, но почуяли к концу службы отчетистое взаимное благорасположение.

Алексий бегло улыбнулся, глянув Стефану в лицо, сказал по-гречески:

– Вижу я гостя, что мнился мне сущим в Коринфе!

Стефан, сверкнувши взором, отмолвил длинною греческою фразой, не вдруг понятой Алексием, после чего примолвил, опустив взор:

– Прости, владыко!

Алексий, однако, вовсе не был обижен, тем паче что оценил Стефана еще по первой встрече, именно тут окончательно постигнув, что перед ним муж, принадлежащий, как и он, к великому духовному братству «мужей смысленных», которые, прибавим мы, во все века истории и во всех языках и землях, во дворцах и в пыли дорог, в парче или, много чаще, в ветхом рубище, в звании ли странствующего монаха, аскета, подвижника или ламы, пустынника, дервиша, киника, йога, церковного иерарха, мужа ли науки, философа или творца, изографа, подчас даже и воина или купца, торгового гостя, короче – в любом обличье, встречая друг друга и только лишь поглядев в глаза и сказав одну-единственную фразу или даже слово одно, тотчас узнают один другого, словно разлученные некогда братья или любимые, разыскавшие любимых в чуждой многоликой толпе, и уже с этого слова, со взгляда этого начинают и говорить, и чувствовать, и глядеть на мир согласно и отделенно от всех прочих…

Да, знал Алексий, что поддайся сему чувству целиком, и можно пасть жертвою страшного искуса гордыни, презрев «малых сих» и разлюбивши «нищих духом», стать гностиком или даже манихеем, проклинающим зримый мир ради плененного духа, как учил древний персидский пророк Мани, но и бежать вовсе сего не мог, да и не хотел, тотчас увидя в Стефане все то, что обворожило Феогноста, да и его самого во время памятной давешней встречи.

Далее было совсем просто предложить Стефану переселиться в свою, часто пустующую келью, обслуживаемую до того не слишком прилежным послушником, где, со вселением Стефана, настали тотчас отменный порядок и чистота, к коим наместник, при всей суровой простоте своего быта, а может быть, именно из-за нее, был неравнодушен весьма. Алексий, наезжая, находил каждую из книг именно на своем месте, со вложенными в них своею рукой закладками, но не обнаруживал теперь ни пыли на переплетах и обрезах книг, ни зелени на медных застежках тяжелых фолиантов. Вычищены были и его обиходные монастырские подрясник и мантия. Пол в келье светился, вымытый и натертый воском, и все это Стефан сотворял как бы незримо, ибо Алексий, почасту заставая брата на молитве, ни разу не сумел застать его с веником или тряпкою в руках.

Вечерами, когда выдавался у Алексия редкий свободный час, они подолгу беседовали, и Стефан обнаруживал не только глубокое знание Писания или святых отцов, но и живое понимание днешних труднот церкви православной, почти предсказывая то, что должно было произойти в ближайшем будущем в Литве ли, Византии или немецких землях. Так, когда король Магнус надумал вызывать новгородцев на спор о вере, нудя принять латинство, Алексий вспомнил предостережение Стефана, высказанное им незадолго до приезда Калики в Москву, о том, что католики именно теперь потщатся подчинить себе Новгород Великий.

Так скоро вспыхнувшая дружба Алексия с ростовчанином все росла и росла, и уже наместник Феогностов не шутя подумывал о том, что инок Стефан достоин иной, высшей участи, ибо разглядел в нем, помимо глубокой учености, и волю, и укрощенное честолюбие, и силу духовную, способную воздействовать на людей.

С отбытием спасского архимандрита на ростовскую кафедру сам собою встал вопрос о выборе нового игумена для Богоявленского монастыря, и Алексий безотчетно подумал прежде всего о Стефане. Тем паче что с избранием во игумены Стефан мог бы стать и духовником великого князя Семена, о чем Алексий подумывал едва ли не с первой беседы с ростовчанином, присматриваясь и сомневаясь, но убеждаясь, что да, лучшего инока для сего дела, многократно обещанного великому князю, ему вряд ли найти.

Труднота была лишь в том, чтобы уговорить братию Богоявления. Все же Стефан пришлый, для многих не свой, в монастыре пробыл всего несколько месяцев, а приказывать своею волей Алексий и мог, да не хотел, не желая ропота и тайного отчуждения, неизбежных при самоуправстве власть имущего. Тут-то и пригодился ему чернец Мисаил.

Еще Филиппьевым постом, встретив обоз с лесом, ведомый Мисаилом – Мишуком, Алексий, остановя свой возок у груды выгружаемых бревен и поглядев с минуту молча на спорую работу послушников и монастырских трудников из мирян, кивнул старцу Мисаилу подойти и, улыбнувшись слегка, одними глазами, напомнил ему о том давнем дне, когда Мисаил, еще Мишук, приехал в монастырь с обозом камня.

– Протасий Федорович, царство ему небесное, ищо был тогды! – разлепивши толстые, обметанные непогодою губы в доброй улыбке, ответил Мисаил. – Тебе спасибо, владыка, пригрел ты меня.

– Пустое! Господь надзирает над нами, отец Мисаил! – возразил Алексий. – Все мы в воле его!

Еще помолчали.

– Брат Стефан в