Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

Вступили в церковь. Задернули самодельную завесу алтарной преграды. Зажгли единую свечу, ибо стемнело уже сильно и багряные светы солнца в узких церковных окнах не позволяли различить уставные строки «Служебника».

Вот в холодном, пахнущем сосною воздухе нового храма потек тоненький аромат ладана. Священник, крестообразно взмахивая кадилом, осеняет закрытые царские врата.

– Слава святей единосущной животворящей и нераздельной Троице, всегда, ныне и присно и во веки веков!

Дьякон, стоя лицом к священнику, подхватывает нежданно красивым и сильным голосом:

– Приидите, поклонимся цареви нашему Богу!

Приидите, поклонимся и припадем Христу, цареви нашему Богу!

Приидите, поклонимся и припадем самому Христу, цареви и Богу нашему!

– Цареви и Богу нашему! – повторяет про себя Варфоломей, удерживая радостные слезы. И уже дружно, хором, все они подхватывают избранные строки сто третьего предначинательного псалма:

– Благослови, душе моя, Господа!

Благослови еси, Господи!

Благослови, душе моя, Господа!

Господи, Боже мой, возвеличился еси зело, благословен еси, Господи!

Во исповедование в велелепоту облекся еси, благословен еси, Господи!

Творя ангелы своя духи и слуги своя пламень огненный. Дивна дела Твоя, Господи!

На горах станут воды. Посреде гор пройдут воды. Дивны дела Твоя, Господи! Вся премудростию сотворил еси. Слава Ти, Господи, сотворившему вся!

Слава Отцу и Сыну и Святому Духу ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.

Аллилуия, аллилуия, слава Тебе, Боже!

Аллилуия, аллилуия, слава Тебе, Боже!

Аллилуия, аллилуия, слава Тебе, Боже!

Они поют и служат, а на столе уже разложены священные предметы, надобные к завтрашнему дню: срачица на престол; другая – для жертвенника; вервие, коим будет обвит престол, знаменующее узы, коими был связан Господь, когда его привели на суд первосвященников; индития – верхнее одеяние престола; илитон, антиминс, воздухи, платы для отирания престола, розовая вода, церковное вино, кропило, новая завеса алтаря, святое миро и кисточка для помазания, четыре губки для отирания престола, антиминса и святой чаши, свечи, росный и простой ладан, хоругвь, нарочито привезенная посланцами. Тут же святое Евангелие, крест, святые сосуды, лжица, копие, гвозди для укрепления престола и четыре гладких камня для забивания гвоздей, что Варфоломей специально выудил в ручье. На аналое, близ царских врат – дискос, покрытый звездицей, со святыми мощами… Словом – все потребное к завтрашнему освящению храма и алтаря.

Совершивши службу, они идут гурьбою, уже в полной темноте, обратно в хижину, теперь уже наконец к праздничному столу. Взбодренные, повеселевшие, а Варфоломей – с трепетным ожиданием завтрашнего таинства освящения.

За трапезою и после нее гости шутили, смеялись, на время отложив нужное к делу благочиние. Долго и бестолково говорили о том, что творится в большом мире. Наконец, помолясь, все они полегли спать.

Для них сущее было привычным и повторяемым, не то – для Варфоломея, которому завтрашний обряд казался заменою и даже отменою всей предыдущей жизни с ее тихими радостями и непрестанным трудом. Даже и грядущий собственный постриг не волновал так, как завтрашнее освящение церкви.

Когда гости уснули, Варфоломей вышел к коням. Обнял знакомого Гнедого за морду и поцеловал в нос. Конь жарко дохнул ему в лицо раскрытою пастью. От коня шел добрый дух. Он слегка вздрагивал кожей, отгоняя слепней, и изредка тяжело отмахивал хвостом, шлепая себя по кострецам. Так захотелось, невесть с чего, забыть на время свои монашеские труды, запрячь коня в соху и пройти неспешно, сжимая рукояти темно-блестящего рала, вздымая отдохнувшую пашню, глядеть, как трескается, расступаясь под сошниками, затравенелая земля, и ни о чем не думать, совсем ни о чем! А так вот и идти за конем, следя, как растет и растет черная лента вспаханной земли, как хлопотливые грачи, налетевши стаей, роются в рыхлости, выклевывая червяков и личинок, а потом сеять озимое, волоча по полю за собою деревянную борону, чтобы те же проворные птицы не выклевали зерна… Как он любил лошадей! Изо всех ограничений, положенных им на себя в преддверии монашеского подвига, тяжелее всего было ему, пожалуй, расставанье с конями… Он с трудом оторвался от Гнедого, огладил гриву, подкинул корму, – чтобы только еще миг побыть с добрым другом, и наконец, вздохнув, свеся голову, отправился в переполненное свое жило.

Стефан, белея лицом, сидел на крыльце:

– Ходил Гнедого смотреть? – произнес, полувопрошая-полуутверждая. – Добрый конь! Петюха толковый хозяин, коней не запускает. Я даве копыта смотрел: целы у всех и обрезаны ладом!

Варфоломей уселся рядом с братом, чуя исходящее от Стефана тепло. Сейчас ему одного не хватало (и мучительно стыдно было об этом думать), чтобы мать, покойная мать, пожалев, огладила его по волосам или Стефан приобнял, притянул к себе, как изредка случалось, когда Варфоломей был еще юным отроком, и сказал что-нибудь пустое вроде: «Не горюй!» – или хоть и ничего не сказал… И Стефан, кажется, понял. Неуклюже взъерошил волосы Варфоломею, вымолвил нарочито грубо:

– Пошли спать!

Из утра освящали церковь.

Отец Амфилохий, глава духовной дружины, все делал истово и основательно, так же как и служил.

После утреннего молитвословия и освящения воды он сам, дозволяя Варфоломею лишь помогать себе, приготовил воскомастих – кипящую смесь истолченного в порошок воска, белого и росного ладана, белой серы и прочих благовоний. Сам облачился поверх ризы в белую срачицу, «запон», то же сделали второй священник и дьякон. Вчетвером, с псаломщиком, отстранив братьев, внесли в алтарь, через царские врата, стол с освященной водою, крестом и всем необходимым для обряда. Кирилловичи, все трое, остались перед вратами, в церкви, являя собою как бы толпу мирян. (Стефан хмурится, Петр переступает с ноги на ногу, а Варфоломей глядит на старшего брата.) Сейчас там, в алтаре, отец Амфилохий окропляет святою водой столпы престола, затем возливает на них, крестообразно, воскомастих (слышно легкое шипение) и снова кропит, а второй священник, отец Андрей, с дьяконом Чапигою дуют на столпы, чтобы воскомастих «поскорее застыл». Состав этот – воспоминание о той благовонной мази, которой Никодим с Иосифом Аримафейским четырнадцать столетий тому назад помазали тело Спасителя, снятого с креста.

– Господи Боже, Спасителю наш… – читает Амфилохий, а Варфоломей шепотом повторяет за ним святые слова.

Тянется через века, не кончаясь, память о драме, совершившейся там, далеко, в жаркой Палестине, в начале первого столетия новой эры и воскрешаемой в обрядах вновь и вновь, каждогодно и ежедневно. Тянется нить христианской культуры, по временам разрастаясь, упадая и восставая вновь, ныне утверждаемая и здесь, в этом лесу. Тянется, не кончаясь, живая