Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

все предприятие, вся грядущая жизнь в лесу. Он рассеянно обозрел кучу нарубленного валежника – брат нешуточно готовился к зиме, рассеянно похвалил Варфоломея, который весь засветился, узрев старшего брата, опрятно уставил стол ихнею домашнею снедью, столь жалкою перед тем, что ел он на Москве, что у Стефана едва не навернулись слезы на глаза. Он достал из дорожного мешка копченого осетра, бросил на стол: «Нарежь!» Потом бережно извлек «Устав», «Часослов» и напрестольное Евангелие, подаренные Алексием. Но брат не обрадовался осетру, больше – книгам. Поглядел на него жалобно, сдерживая готовый вырваться вопрос, но не спросил, смирил себя. Когда окончили трапезу и помолились, Стефан сказал как бы в пустоту:

– Из утра идем с тобою в Переяслав! Феогност будет там! Я говорил с Алексием!

Варфоломей зарозовел весь, помолодевши ликом, но опять ничего не спросил и молчаливо начал собираться в дорогу. Первая, едва заметная, трещинка прошла между братьями, не разведя, не поссорив их, но как бы означив грядущее невдолге разделение судеб того и другого.

Глава седьмая

В Переяславле, церковной столице Московского княжества, Феогноста ждали давно, и, едва заслышав о приезде митрополита, к нему в палаты устремились иереи всех чинов и званий, монахи и игумены местных монастырей с многоразличными нуждами, вопросами, тяжбами и просьбами. Однако Феогност, усталый с дороги, не принял никого и, сотворив краткую молитву, улегся спать. Здесь, в Переяславле, в раз и навсегда отведенных ему монастырских палатах, он чувствовал себя лучше, чем в крикливой Москве или пустеющем гордом Владимире.

Он лежал, подложив повыше тафтяное взголовье под голову, натянув вязаную, собачьей шерсти, ночную скуфью, и наслаждался теплом горницы, покоем и уютом высокого удобного ложа. Чуть слышно потрескивала добрая, ярого воску свеча в высоком кованом византийском стоянце. Пламя слегка колебалось, и тогда по строгим ликам иконостаса пробегали тени и блики света, словно святые, слегка приподымая левую бровь, шептались друг с другом о какой-то высокой тайне, не высказываемой словами земного языка.

Он привык на Руси к тесовым рубленым хоромам. Оценил их благотворную для нужд телесных сухоту и легкоту воздушную. И сейчас, лежа в своем покое, вдыхая запахи горячего воска и сухих сосновых бревен, невольно припоминал ледяное и сырое ордынское кирпичное узилище, куда его ввергали год назад, требуя полетней дани. Он все-таки переупрямил и муфтия и казы, раздал взятки на огромную сумму в шестьсот рублей, но от полетней дани, ссылаясь на прежние уряженья Батыевы, отрекся, сохранив свободу русской церкви. От тех тягостных дней мысли его перенеслись к прежде бывшему, к тому времени, когда он впервые увидел деревянную, показавшуюся ему убогой Москву и презрительно бросил Калите свои слова о прилепом каменном зодчестве, теперь, быть может, и не высказанные бы им так легко в лицо великому князю. А Иван Данилыч не токмо стерпел, но и распорядился зиждительством четырех каменных храмов! Нет, он так и не полюбил Калиту. И на Симеона перенес частицу нелюбия к родителю. А жил – с ними. С тем и другим. И труды прилагал к возвышению Московского княжества! Нынче, после ордынской беды, когда Симеон уехал, не дождав его, из Сарая, Феогносту вновь припомнилось свое, притушенное было Алексием нелюбие. Алексий! Вот без него он уже не чаял своей судьбы. Наместник стал ему за последние годы попросту необходим. Алексий не токмо отправлял все хозяйственные дела церкви, но и освобождал митрополита от значительной части судебных дел по «Номоканону», правил монастырями, вел переписку с Цареградом и Ордой… Ради Алексия надобно было терпеть и даже любить князя Симеона, хотя, на его, Феогностов, взгляд, великому князю московскому не хватало спокойствия характера и возрасту. Именно потому почти проиграл он спор с суздальским князем, быв вынужден отступиться от Нижнего Новгорода, и, ежели бы не пристрастие Джанибеково, невесть чем бы окончил прю с прочими князьями Владимирской земли! Теперь явно близит роковой спор с Литвою. Окажется ли Симеон на достойной высоте в этом состязании? Как жаль, что литовские князья отвергают святое крещение! Как жаль… Сколь многое сосредоточено теперь на этом молодом и излиха порывистом москвитянине, которому все же явно не хватает мудрости и сугубой твердоты! Вот и новый брак не прибавил радости великому князю… очто сие? В греховном и бесстыдном поведении Семен словно бы не замечен и противоестественным порокам не подвержен отнюдь… Надобно вновь и опять поговорить с Алексием. Да наставит великого князя Семена на путь правый! Ежели надобно – да устыдит!

Потрескивала свеча. Митрополит смежил вежды. Задремывая, вновь возвращался мыслию то к далекой родине, страждущей от турок, то к византийским богословским спорам, то к литовским неспокойным делам… Церковь православная неотвратимо приближалась к великому испытанию, и неясно было даже: устоит ли она в веках, не погибнет ли, попранная латинами, уже днесь, на глазах последних ее защитников, последних истинных христиан!

Утром Феогност поднялся рано. Предстоял трудный и хлопотный день: праздничная обедня в древнем переяславском соборе, а вслед за тем прием многочисленных просителей, разбор дел церковных и прочая, и прочая.

На митрополичью службу стеклись попы чуть ли не со всей волости, откуда-то из лесных глухоманей, с забытых Богом погостов, из Берендеева и с волжской Нерли. Приезжали кто верхом, кто в телеге, кто и пеш, с дорожными посохами в руках, вздев единую ветхую праздничную ряску из потертого и порыжелого бархата, даренного ближним боярином еще отцу или деду и бережно передаваемую из рода в род. Входили в алтарь испуганно-сияющие, спеша принять благословение у «самого», с просветленною жадною радостью расхватывали освященный митрополитом хлеб, кусочки просфор с вынутыми из них частицами, бережно ели, стараясь не уронить ни крошки святыни. Хор, собранный из лучших певцов города, стройно подымал на голоса праздничный распев, низко и грозно гудел, и казалось мгновениями – звучащие волны колеблют каменный собор Юрия Долгорукого в своем разымчивом взбеге, делая невесомыми своды храма.

В коротком перерыве, когда задергивалась завеса царских врат, Феогност приседал на горнее место, отирал шелком потное чело. Когда-то такие вот многочасовые служения давались ему без труда. Годы катят к закату! Пора вновь и вновь хлопотать о постановлении Алексия на его место, когда Феогносту придет пора переселяться в жизнь вечную…

Выходя со свитою из собора мимо стеснившихся по сторонам, открывая дорогу главе церкви, прихожан, Феогност заметил двух молодых мужей, жадно уставившихся на него с немой просьбой, судя по платью, монаха и мирянина, видимо братьев. Монах был высок, сухоподжар и широкоплеч, со словно обрубленным резким очертанием лица