Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

не сложена). Словом, всего и не перечесть. Все это грузится в объемистые переметы, умещается на спине и боках лошади («не спорьте, не спорьте, до места отведу всяко»). И, сытно закусив, вздев на плечо котомки, тоже набитые снедью, они снова трогаются в путь. Трое. Про третьего, Петра, что будет растить детей, пахать пашню и по первости поддерживать Варфоломея снедным обилием, в житиях и речи нет. Но он – то незримое летописцу подножие, на коем и всегда и везде утверждается подвиг духовный. А кто кормил византийских столпников, по обету не слезавших со столпа? Кто-то же кормил, не птицы небесные им пищу носили! И как ни мало ел такой аскет, а без еды не прожил бы и он. Можно есть и акриды (говорят, довольно сытная волога!), заедая диким медом, но ничего не есть нельзя. Что-то и Мария Египетская вкушала за сорок семь лет, помимо одной просфоры, унесенной с собою в пустыню. Об этом не пишут, ибо в духовном подвиге это самое неглавное, но – увы! – телесны суть и тварны мы, смертные. И я потому и пишу о том – да не обвинят в приземлении святого! Тем паче что Катя напекла весьма и весьма неплохих пирогов, весьма неплохих! С брусницей, грибами и капустою. Да, да! И с капустою тоже! И все это братья съедят, пока работают свой монастырь!

Варфоломей к горе Маковец подходил с опаскою. Казалось – ничего нет, сожгли и хижину, и им с соромом надо будет искать иное место либо рубить все заново. И когда подымались (солнце уже садилось, путь по чащобе, полной весенней воды и колдобин, вымотал и людей, и коня), Варфоломей привставал аж на цыпочки: стоит, не стоит? Слава Богу! Стояла. Затащили кули, кое-как и кое-чем накормили коня. Дверной проем завесили рядном, поели холодных пирогов, не разводя костра, помолились и повалились спать. Всем троим было не до разговоров.

Утром начали с навешивания двери. Кованые скобы для того приволокли из дому. Долго подгоняли, наконец все трое остались довольны. Приладили запор. Не от человека – татя никакие запоры не удержат, – от зверя. Не ровен час, воротишь так вот из лесу, а у тебя в гостях сам Топтыгин, ревет и не желает выходить! Когда молились, Петр стоял рядом, тоже шевелил губами, но молитва явно не давалась ему. Переминался, изнемогал и с громадным облегчением взялся разводить костер.

За два ближайших дня хижину закончили играючи, и камней наволокли, и глины. И уже тонкий дымок, сперва боязливо, а потом все бойчее, пошел из дымника. Тут Петр собрался домой: «Весна, не обессудьте, браты!» Перецеловались.

– Не заблудись!

– По затесам найду!

Петр взгромоздился верхом и погнал коня в лес, на прощанье махнув рукою. Братья остались одни.

– Ну, теперь келью! – произнес Стефан, а Варфоломей лишь молча склонил голову.

Теперь работали осмотрительнее, устроили по-годному покаты, долго выбирали и метили дерева, учитывая все: и куда ляжет, и как волочить.

И вновь звенят, вакают топоры, сухой плотницкий перебор далеко раздается по лесу. А дни идут, и уже отцвела верба, и вылезли робкие ландыши, и птицы уже выводят птенцов, и в полный лист оделись голые по весне березки. А братья валят, таскают и таскают стволы. На келью уже с избытком, но тот и другой, не сговариваясь, порешили разом натаскать и на церкву тоже. Гора лесу растет и растет, и уже давно кончилось зачерствелое печево, и братья пекут, скупо тратя масло, аржаные лепешки и гречишные блины. (Слава богу, Онисим приволок столько рыбы, что им хватает с избытком.)

Наконец наступает день, когда оба, молча, выходят из леса и идут к своей хижине. Стефан давно вертел в голове, как поставить келью, чтобы был внутренний переход из одной хоромины в другую. На остереженье Варфоломеево о возможном пожаре Стефан отмахнул рукой:

– Ну, ты тамо вон поставишь! А ветер падет, и все одно: то и другое сгорит! Лучше помысли, как ты по сугробам, – ну, не ты, мы с тобою! – досадливо поправил себя, – будем по сугробам лазать отсель в келью ту! Ну? То-то! Можно даже две двери навесить, и переход – вот так! И тепло будет, хижа твоя не выстынет тою порой!

Опять торжественно, с молитвою, заложили первый венец. Келью срубили на диво быстро, и даже не без некоторого щегольства, украсив ее рубленым подзором и узорными выпусками под стрехой, вынесенной вперед кровли. Соорудили косящатое красное окно, оконичную раму затянули бычьим пузырем. Наконец Варфоломей смог в любовно сделанный ковчежец вставить свои две иконы и медный крест, врученный им, едва ли не насильно, Онисимом.

Не передохнув, взялись за церковь. Церковь рубили малую, дюжине человек влезть, так и не повернуться будет. На двоих, почитай, рубили. Но соорудили высокий подклет, где сделали кладовую, вывели лестницу с кровелькой, и, только уже когда добрались до оконных колод, сказал Стефан:

– А за антиминсом надобно в Москву идти, к самому Феогносту. Хотьковский игумен не вправе того разрешить! На новую церкву надобно благословение самого высокопреосвященного! Ладно! – перебил он сам себя, бросив молчащему, но побледнелому ликом младшему брату: – Крест не вывели, дак рано баять о том!

Церкву рубили клетью. Токмо когда дошли доверху, задумались. Следовало кровлю церкви выводить покруче. А еще главка, еще маковица луковкою, а еще крест – занадобились подмостья. Порешили сперва срубить главку с крестом, покрыв луковицу осиновым лемехом, а потом уже сводить кровлю.

Короткое лето меж тем стремительно близило к своему завершению. Потемнела еще крепкая, но уже не молодая зелень берез. Осины под ветром отдавали жестяным звоном отвердевшего листа. Выколосились травы, вывелись птенцы в гнездах, что сооружали крылатые насельники леса в те же сроки, что и братья Кирилловичи свою хижину. Подходил и проходил август, но постройка близилась к завершению своему. Уже Варфоломей мастерил узорный охлупень с православным крестом на месте головы коня, которой венчают крестьянские избы да боярские хоромы тоже. Уже натесан долгий лемех, которым они закроют кровлю храма на второй слой. Уже опущена светлым осиновым лемехом (посереет – засеребрится!) луковичная, трогательно протянувшаяся ввысь главка. Братья сидят, отдыхая, на отесанном бревне, ради свилеватости не взятом в дело, и Варфоломей наконец-то решается вопросить о главном: в чью честь, какого святого, будет именована срубленная ими церква?

Задувает холодный ветер. Стефан накинул на плеча сверх влажной от пота рубахи суконный зипун. Он покусывает травинку, медлит, сплевывает травинку и говорит непривычно мягко, поглядывая в далекую заречную сторону, где сейчас на тонкой голубизне небес проплывают