Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

– Здесь? – сумрачно переспросил Стефан спустя время.

Варфоломей кивнул, не разжимая уст.

– Ну, тогда за дело, с Богом! – произнес Стефан нарочито бодрым голосом.

Оба встали и глянули друг другу в глаза, прочтя во взоре одного и другого отблеск отчаянной решимости, той, с которой, обнажив клинки, пускаются в сечу воины, где: победить либо умереть! – невысказываемое вслух, ибо загадывать о смерти не можно, сама найдет.

Глава четвертая

И вот они молча освобождают лезвия секир от кожаных чехлов, нарочито внимательно вглядываясь в сырой мох, прошлогодний брусничник, седой ствол поваленной сосны, из-под которого вдруг выпрыгивает кто-то длинный и юркий и, блеснув гладкою шерстью, скрывается в палом валежнике. Никак соболь? Думают тот и другой, но не говорят ничего.

– Церква станет там! – кивает Варфоломей яко старейший, и Стефан на сей раз подчиняется брату до слова.

– Сперва хижину поставим, – прибавляет он, – не то комары зажрут!

Они молчат, глядят, меряют. Потом один из них произносит скупо:

– Сразу на мох кладем!

Другой кивает молча. Братья когда-то привыкли работать вместе и понимали друг друга до слов, и теперь это прежнее знание и навык возвращаются к ним с каждым мгновением плотницкого труда. Достают захваченные загодя железные оковки для лопат. Стучат, смачно чавкают топоры, и вот уже первое дерево, накренясь, быстрее и быстрее пошло к земле, ломая хилый подлесок. Варфоломей уже колет клиньями ствол, собираясь ладить два заступа, себе и брату. Стефан прикидывает, где пойдет канавка, дабы отвести воду от будущей хоромины. Хижину затеивают невеликую, токмо влезть. Так будет теплее, да и дров потребуется меньше! О дровах думают молча и тот и другой. Стефан тюкает по поваленной старой сосне. Вонзает секиру в ствол, пробуя. Ель гниет сразу, вся целиком, становясь серой и непригодной для дела. Береза, мало полежав, трухлявеет в коре тоже вся. Сосна же гниет частями: рядом с рассыпающимся в коричневую труху – нежданно проблеснет свежее смолистое дерево, которое, токмо освободи от гнили, еще вполне сгодится в дело. А даже для хижины – много чего нать! Порожек там, иное что, лавки… Как раз по ширине бы и подошло!

Они трудятся не прерываясь, в поту и смоле. Вот потянули волоком большой замшелый камень. Вот чего-то ладят, раскопав дернину. Первые дерева (обязательно осмол!) положены будут на камни, прямо на землю, а следующие ряды пойдут с выносом, чтобы под хижину не заливалась вода. Потому и канавка нужна! Возятся молча, изредка утирая пот (зипуны брошены, работают в рубахах), как два медведя, и наконец, все расчистив и приготовив, садятся передохнуть. Все! Теперь надобно идти, искать дерева. Невеликие: коня нет, а без коня рослого дерева и не притаранить. Но о коне молчит и тот и другой. Подвиг начинается здесь, в поту и грязи, в пристающей к лицу сосновой шелухе, с усилий до предела мочи. Слава богу, оба умеют работать, и никоторому из них не надобно объяснять, что к чему. Молча едят сухомятью, запивая ржаной хлеб холодной речной водой. Потом встают и, сгорбя плечи, гуськом отправляются за деревами. Скоро в невеликом отдалении от места начинается яростная частоговорка двух секир. Крякает и водопадно шумит, упадая, первое дерево. Почти без передыху подходят ко второму, третьему. Ствол обрубают канавкою вокруг, на вид того, как подгрызают деревья бобры, и срубленное дерево оканчивается полукруглым, а не прямым обрубом, который, подровняв, так и оставят, не стесывая впрямь. А стены будут класть с выносом, каждый верхний венец шире предыдущего, чтобы вода не стекала по бревнам, не мочила сруба, заливаясь в пазы. Это на тот случай, когда паз вырубают в бревне, не переворачивая его. Но братья могут рубить и с поворотом бревна, припася, впрочем, этот новый пошиб для строительства церкви. Самое тяжкое – носить готовые дерева, уже окарзанные, окоренные, обрубленные до нужной длинноты.

– Всю эту мелочь – на дрова! – хрипло произносит Стефан, кивая на гору обрубленных ветвей и вершинок.

И снова молчат, работают, пока не начинает темнеть в лесу и уже плохо видать, куда надобно ударить секирой. Вечером ладят костер, варят «укроп», хлеб и рыбу заедают теперь горстью прошлогодней сладкой клюквы, что собрал под горою Варфоломей, оглядывая окрестность в минуты короткого дневного отдыха. Загораются звезды. Неслышно проносится над головами мужиков потревоженный лунь. Издали доносит мяукающий голос филина. Лес живет своею лесною непонятною жизнью, а уработавшиеся за день боярчата понурясь сидят у костра, сожидая, когда прогорит главное пламя и можно будет, сдвинув валежины, изготовить себе место для ночлега.

Ночь.

– Степа! А как это – собрать ум в сердце? Што для этого надобно?

Они лежат у костра, голова к голове, в убогом шалаше из лапника, скорее похожем на норку барсука или ежа: только заползти! Сверху идет, накрапывает мелкий въедливый дождь. Блики костра выхватывают из темноты то скользкую от смолы и дождя только что ошкуренную груду бревен, то холмик нарытой земли, то кучу надранного мха. Во тьме, под елкою, спрятан нехитрый плотницкий снаряд: две деревянные лопаты с железными оковками, топоры, тесло, скобель, кочедыг, ножи и долота. Там же изрядно похудевшие мешки со снедною справою, и две аккуратно в бересту и полотно увязанные небольшие иконы, которые Варфоломей почел надобным взять с собою сразу: «Николай Угодник» и «Богоматерь», – едва ли не единственное, что у него осталось от всего боярского наследства, доставшееся ему после смерти родителей. Даже крест на груди у него не серебряный, как чаялось бы, а медный.

– Как тебе сказать? – задумчиво отвечает Стефан. – Во-первых, ото всего отвлечься, все позабыть, потом… потом вроде бы наступает пустота или головное кружение. И тут, в груди, и верно, чуешь тепло, разогревается сердце, а далее вот и наступает феория…

– И начинаешь видеть Фаворский свет?! – подсказывает Варфоломей, у которого разом проходит сон, разгорается взор и пересыхает во рту.

Стефан молчит, потом отвечает лениво:

– Не ведаю… Спи! День тяжек грядет! До того, чтобы видеть свет, не доходил. Не получалось у меня! – признается он наконец со скорбью и нетерпеливым смущением.

И хорошо, что Варфоломей молчит. Любое слово, даже утешения, несказанно уязвило бы Стефана в этот миг. Братья уже помолились. Варфоломей про себя по привычке читает часы. Он даже не замечает смущения брата, он совершенно счастлив, как только может быть счастлив человек, добившийся исполнения многолетней мечты. Он и молчит потому, что боится ненароком расплескать это чувство удивительной душевной наполненности, заключенной, как в раму,