Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

– Ты сядь, сядь! – требовательно приказал Стефан младшему брату, дождав, когда Варфоломей усядется прямь него на вытертую до блеска подрясниками и однорядками братии темно-янтарную сосновую лавку, широкая доска которой была вырублена из одной толстой лесины, – Сядь!

Уронив лохматую голову в свои широкие, разбитые работою длани, Стефан сумрачно глядел в столешню и думал, безмысленно водя глазами по извивам сто раз скобленного дерева. Меж ним и братом стояла медная братина с квасом и привешенным к братине ковшичком, две такие же медные чары и деревянное блюдо с ломтями хлеба, к которому так и не притронулись во все время разговора ни тот ни другой.

Стефан тяжело молчал, прикидывая, что предстоит не дюже приятный разговор с настоятелем, коему станет забедно отпустить надолго, а то и навсегда его, Стефана, книгочия и боярского сына, помочью которого, да и попросту самим присутствием среди братии монастырь был бы зело укреплен духовно и почтен во мнении жителей, сущих окрест. С другой же стороны, отказать Варфоломею, с коим досыта говорено о монастырском строительстве и обещано о том за много лет, с тех еще ранних, детских, полузабытых мечтаний… Отказать брату он тоже не мог.

Скоса взглядывая меж пальцев, Стефан по-новому зрел отвердевший лик младшего, опушенный уже первою, рыжевато-светлою бородой, нешуточную ширину плеч и властную сухощавость дланей. Как и вымахал за последние-то лета! – с некоторою безотчетною завистью помыслил Стефан. И ростом Варфоломей сравнялся уже с ним, Стефаном, – ноне за какою мелочью, как прежнего отрока суща, уже и не пошлешь! А с другого-то боку глянуть: сам-то он счастлив ли своим пребыванием в Хотькове? Здесь не с кем ни поговорить, ни поспорить путем, а уж завести богословский диспут – нечего и думать! Более или менее интересны лишь несколько стариков, по возрастию давно уже глядящих в домовину. Зримое убожество бедной Хотьковской обители дополнялось духовным убожеством, особенно нестерпимым для Стефана… Так чего же он ждет? О чем думает? И не ждет, и не думает, а – толчка не хватало, «понуды», и этому-то Стефану, всегда и во всем бывшему напереди! Брат прав, Варфоломей прав, как тут ни поворачивай! Хотя в лесе, в пустыне – какие возможны собеседники, какие споры, о чем? Со зверями дикими? Варфоломей готов и зовет его, яко старшего в роду и старейшего в духовном деянии… Ну а наступит зима? И холод? И одиночество? И как тогда? Да и выстроят они церкву – а потом? Кто освятит? Кто даст ей право на жизнь и дальнейшее существование? И чуялось, с другой-то стороны, что все это не то, не о том он, не о главном самом. Да, призывал, говорил, а – сумел ли? Заместо монастыря – женился, сыновей нарожал! И ежели бы Нюша не умерла… Но Нюша умерла. Но Господь подвигнул его вновь и властно к избранной давеча стезе. А тогда чего же он ждет?! О чем мыслит? Да ты понимаешь ли, Олфоромей, на что созываешь мя? К моему подвигу и труднотам коим? Али нет? Али так для тебя все просто: пришел, созвал, мигом срубили церкву, содеяли монастырь… А может, брат и прав? Может, так вот и надо, враз и вдруг? И уже не оглядываться назад!

– Помнишь, Стефане, ты баял мне о том: одна, мол, дорога для нас – монастырь, и нету другой!

– Баял… – глухо отзывается Стефан, не подымая чела. – Многое баял я тебе, Олфера! – совсем по-новогородски прибавляет он, с невольно вырвавшимся воздыханием. (Баял и теперь отрекусь? – прошает Стефан сам себя и не находит ответа.)

Варфоломей вновь начинает, волнуясь, сжимая и разжимая персты, уговаривать Стефана к задуманному некогда ими подвигу пустынножительства, напоминать о тех, прежних Стефановых словах… А Стефан слышит и не слышит. Он совсем смежил вежды. Слова младшего брата обтекают его, как вода валун, брошенный некогда в ручей. Он не понимает даже, что и о чем говорит, упрашивает, молит его брат. Все ведь решено, и надобно токмо встать и изречь что-нибудь простое и краткое, навроде «быть посему». Не дослушавши Варфоломея, он наконец тяжело встает, ощущая вдруг тяготу во всем своем большом сухощавом и крепком теле. «Дай мне еще подумать, помедлить, пождать!» – просит тонкий, подобный писку комара Стефанов внутренний голос, а руки сами затягивают пояс, застегивают костяные пуговицы суконного вотола, так и не снятого Стефаном давеча. Руки ощупью ищут круглую шапку, закинутую давеча на палицу.

– Пойдем к игумену! – отвечает он брату, прерывая новый поток Варфоломеевых излияний, и брат смолкает, встает, вытянувшись, как вытягивается свечное пламя по незримому току воздуха, прижимая ко груди смятый, зажатый в кулаке овчинный свой малахай.

Он уже готов, он и в лес бы сейчас пошел, не вздохнув и не вздрогнув, вместе с братом, хотя ему вдомек, что надо запастись дорожною справой, сухарями, кое-какою снастью, взять с собою топоры, без коих в лесе и делать нечего, сменную пару лаптей, кожаные поршни, какую ни на есть посудинку…

На дворе уже темно. Монастырский сторож бьет в било, отмечая часы. С крыльца, соступивши на непротаявшую землю, они оба окунаются в холод и тишину, в сырь ранней весны. Небо уже в звездах. Еще голые ветви дерев сиротливо и скорбно тянутся ввысь и посторонь, и пахнет почему-то не весеннею живительной влагой, а печалью погоста да гнилью отбросов, вылезших из-под снега и еще не убранных монастырскими трудниками. Они идут друг за другом. Похрустывает непротаявшая земля. Обоняют наплывающий на обитель из-за невысокой ограды от недальнего леса запах свежести, безотчетно воспринимаемый ими как призыв далекого пути. Разговор с игуменом предстоит долгий и трудный, и надо успеть довершить его до ночной службы…

В келье игумена полутемно. Пока келейник возжигает береженые свечи в медном кованом стоянце, братья молчат, а игумен соображает и почти догадал, о чем грядет разговор, погасив в себе вспыхнувшую было надежду, что старший привел младшего к поступлению в монастырь. Хотьковская обитель бедна. Разоренные и только-только устраивавшиеся ростовчане почти не дают ей дохода. Скудота наличествует во всем. Порою недостает воску и дорогого ладана, недостает масла для лампад, справы и утвари. Даже в снедном обилии ощущается постоянная недостача. Иноки в большинстве были к тому убогими старцами, а трудников на обработку монастырских огородов вечно не хватало. Из-за покосов и рыбных ловель творились непрестанные споры с владельцами окрестных земель. Хотьковского игумена порою охватывало такое тяжкое безразличие усталости, что ему становило страшно самого себя.

И этот день был не из лучших, болела спина. На литургии дважды пристигало