Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

пекло и одиночество пустыни, где высохла до полного неразличения плоти, и только по ее объяснениям да проявленному стыду захожий старец и смог признать в обожженной дочерна и поседелой человеческой тени женщину? Что заставило так расправиться с собою? Что повело?

А что заставило человека Божьего Алексея окончить дни нищим в собственном дому (!) под лестницей, в скудности убогой, так и не открывшись ни жене, трогательно сохранявшей верность исчезнувшему супругу, ни неустанно оплакивавшим его родителям? Тут уже и ужас берет от этого – по-мирски-то глянуть – издевательства не токмо над собою, но и над любимыми родичами?

И откуда эта вдруг явившаяся и бурно охватившая многих и многих тяга к пустынножительству, к отречению не просто от благ мирских, но и от жизни самой? Ибо аскетом может быть и воин, довольствующийся коркою хлеба, и государственный муж, не взыскующий ни роскоши, ни нег, пристойных людям его круга (а были и такие!). Нет, уходили ото всего, и от славы земной, хотя бы от славы иноческой, считая и ее грехом, как тот инок, коего приметил византийский император и который ушел невестимо в иное место, дабы не встречаться более с сановным гостем своим.

А девица, поступившая, скрыв свой пол, в мужской монастырь, которой приписали совращение прихожанки и даже незаконнорожденного ребенка всучили ей как знак позора, и в монастыре с тех пор гнушались ею, и воспитавшая это дитя до мужского возрасту, и никому так и не открывшаяся до смерти своей. И, только начав обмывать труп, монахи с ужасом узрели в якобы согрешившем иноке женщину… Это как?! И вот именно, только после смерти! А тот монах, что наставлял на путь истинный заблудших женщин, постившийся так, что все питание его составлял один боб в день, и облыжно обвиненный в разврате… Да не перечесть примеров! Похоже, что и клевета, и гонения, и заушения принимались этими людьми как добавочные, ниспосланные свыше тяготы, перенесение коих приближало их к святости…

А с другой стороны поглядеть: вот живет человек, и во всегдашнем своем обычном, обиходном, так сказать, стремлении жить лучше или хоть не хуже прежнего нередко совершает целый ряд стыдных соглашений с совестью своей, и тогда лишь переносит (легко или трудно, не важно) беды и скорби, когда они обрушиваются на него со стороны, то есть когда сама жизнь заставляет! А ежели не заставляет жизнь? Ежели самому, вот именно самому, добровольно, возложить на себя тяготы и вериги по своей собственной воле, а не по воле жизненных горестей и бед? Самому нанести себе большее, чем способна нанести жизнь, самому принять муки горшие тех, что могут тебе сотворить даже и недруги твои?

Отчаянье ли было то от мерзостей, а главное даже не от мерзостей (мерзости творились в основном там, в столицах, в том же Риме, в иных крупных и роскошествующих городах), а от грозно надвинувшейся пустоты существования, ибо человек не может долго жить достигнутым, он или опускается, проматывая все, теряя и добро, и власть, или кидается в безумство роскоши и тоже теряет все, нажитое его заботливыми предками. Бежали пустоты и исчезновения цели, смысла дальнейшего существования. Пожалуй, более всего именно это – «так нельзя больше жить» – и толкало людей к уходу в иночество, в добровольные муки, добровольную нужду и трудноты, ради грядущего Царства Божия.

А следом шли иные, кому монастырь виделся тихою пристанью, избавлением от забот и тягостей бытия. И тогда те, первые, вновь «уходили», теперь уже из самих монастырей, в скиты, в затворы, в дебри и «пустыни» лесного уединения.

Варфоломей проминовал этот путь жизни в монастыре с последующим разочарованием, уходом и поисками иного существования. Он с самого начала знал, что ему нужно, и сознательно готовился к подвигу пустынножительства, в одиночку или же с братом Стефаном, коего долго, очень долго продолжал считать старшим наставником своим. Тем паче к тому часу, когда отрок Варфоломей, схоронив родителей (уже двадцати трех лет от роду!), удалился от мира, Стефан, его старший брат, уже два года в монашеском сане пребывал в Хотьковской обители.

Сделаем опять расчет лет, тем паче что даже очень серьезные исследователи тут вновь путаются в пресловутом 1340 годе, заставляя Стефана пожить в столичном Богоявленском монастыре до этого срока еще некое время (год? два?). То есть уйти в монастырь Стефан должен был году в тридцать восьмом, а сыну его, постриженному Сергием в возрасте десяти-двенадцати лет, к 1354 году, когда токмо это пострижение и могло произойти, стало бы тогда лет шестнадцать-семнадцать, возраст, по тем временам соответствующий уже взрослому, а отнюдь не детскому состоянию… Нет уж, будем считать от Ахмыловой рати, от 1322 года! А пребывание Варфоломея в лесной пустыни до пострижения те же исследователи растягивают на ряд лет, приписывая Сергию несвойственную ему гордыню и даже укор тогдашней церкви, что уже совсем ни в какие ворота не лезет. Так и жил? При церкви, но не будучи иноком? Несколько лет?! Да это и по законоположению тогдашнему невозможно бы было!

Вне общества могли жить иноки (что разрешалось), тати (что преследовалось) и «убеглые», не исполняющие государственного тягла, что тоже не поощрялось никак.

Законнее допустить, что все было совершенно иначе и что Варфоломей принял постриг в первый же год, осенью, как оно проглядывает и из Епифаньего «Жития». И значит, приобщение Сергия-Варфоломея к иноческой жизни, уход в лес и пострижение, следует отнести к одному и тому же 1345 году. А уже от 1345-го считать все дальнейшее: жизнь в одиночестве (видимо, лета два, от силы три, не более, как и Епифаний говорит, когда единственным собеседником юного инока был старый медведь, около двух лет приходивший к нему за хлебом) и собрание братии (тех двенадцати, из которых и составился первый призыв, так сказать, Троицкой обители). И еще одно скажем (и спросим!), когда именно будущий Сергий устремил на поиски места грядущей своей обители? Тут все яснее ясного. Изведавшие столь многое, умудренные тяжелым крестьянским трудом, братья Кирилловичи должны были тронуться на поиски места как можно ранее, чуть только сошел снег и как-то провеяло лесные тропы. Оба знали, что впереди их ждет тяжелая плотницкая работа, которую надобно, однако, совершить обязательно до первых холодов.

Характерно, что в «Житии» нет ни слова о том, чтобы Стефан предлагал Варфоломею остаться у себя в монастыре Покрова Богородицы на Хотькове, но только о том, что Варфоломей сам настойчиво звал брата идти, искать место для будущего монастыря.

Глава вторая