Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

– Хоть оставляй у себя! – приговаривала довольная женка. – Без мужицких рук тута все в ветхости! Оставайтесь, мужики, я бы вам и убоинки сготовила! Кровлю бы мне хоть перекрыли.

– Мясов не едим! – отверг Стефан. – А гостить нам тоже недосуг, извиняй уж, хозяюшка!

Варфоломей бы, пожалуй, и задержался – захотелось помочь гостеприимной вдове, но и Стефан был прав: даже и на найденном месте работа предстояла им нешуточная.

…Так они и шли, пробираясь чащобами, выискивая и вновь бракуя места будущей киновии, погружаясь то в сумрак бора, то в веселую птичью трескотню еще сквозистых, еще голых рощ и краснотала, усаженного пушистыми золотыми сережками. Все набухало почками, раздвигая мох и палый лист, лезла прямо на глазах игольчатая трава, звенели ручьи, вскрывались на глазах лесные молчаливые озера, полные снулой рыбы, лед таял, отступая от берегов…

К исходу восьмого дня они разругались.

– Все тебе не то и не так! – кричал Стефан. – Выскажи вразумительно, што тебе надобно, тогда и будем искать! Я уж сколь тебе казал благих мест, все не по носу! Проходим всю весну и воротимся в Хотьково несолоно хлебавши!

Варфоломей честно пытался изъяснить то неясное, что не позволяло ему соглашаться ни на одно из предлагаемых Стефаном мест:

– Понимаешь! Чтобы высота, и – озор! И никуда боле не хотелось! Это же навсегда, навовсе!

С отчаянием он чуял, что слова его почти не доходят до брата.

Впрочем, Стефан, кажется, понял. Понял, когда Варфоломей сказал ему, что «на всю жизнь». Сам Стефан, хоть был и значительно старше младшего брата, все еще не мог бы сказать про что-то (место, дело, подвиг), что это ему «на всю жизнь». Конечность определенного бытия продолжала его страшить своей ведомой завершенностью. «И ничего более!» – отвечал Стефан и тут же впадал в грех уныния. Жизнь была полна ожиданием неведомого, и это неведомое, далекое манило и влекло его толпою неясных восхищений. Невесть, что бы делал он, ежели бы Нюша не умерла. Верно, адом показалась бы ему раньше или позже семейная жизнь, размеренная судьба, повторяемый труд, зримая заполненность бытия. Он переставал понимать младшего брата, который когда-то был для него просто удобным слушателем, а теперь, почти не высказывая того, проявлял уже нешуточный норов в каких-то своих, тайно выношенных думах, требующих грядущих свершений. Сказанное им невзначай «на всю жизнь» резануло Стефана прямо по сердцу. Чего он не узрел, не увидел, не понял в младшем брате? Когда явилась у него эта законченность хотения? И невдомек было Стефану, что явилась она, эта черта характера, у Варфоломея в те еще младенческие годы, когда едва научившийся ходить малыш один, без сторонней помощи, залез на подволоку сарая.

На всю жизнь! Они лежали на теплой пожоге, на порядком-таки изгвазданном Варфоломеевом зипуне, прижавшись друг к другу спинами и доругиваясь напоследях. Ночь опускалась вороновым крылом, чуть прозрачная, размытая и чуткая, гася птичьи голоса, похрустывая льдинками непротаявших ручьев. Рдели, дымясь, почти у самого лица угли прогоревшего валежника. Дымило и чадило так и не просохшее вдосталь бревно, брошенное сверху костра ради того, чтобы не погиб огонь до утренней звезды. Лица у обоих были в саже, как у тех углежогов, руки в смоле и ссадинах. Стефан вдруг перестал ворчать и замолк, напряженно размышляя.

– Знаешь, где мы отце не были? – вопросил он негромко. – Только место, иные толкуют, недоброе, пугает тамо! Леший не леший, а какая-то бесовская сила есть! Светы тамо зрели, огни, голоса… А иные бают – напротив, благоухание!

Варфоломей повернул голову, наставя ухо. Что-то в голосе Стефана было заставившее отложить легкую давешнюю размолвку и прислушаться.

– Я там ни разу не был! – задумчиво выговорил Стефан, глядя на звезды, роящиеся над головой. – Это от Радонежа верст пятнадцать, и от Хотькова тоже. Гора называется Маковец. Святая сила тамо али бесовская – не понять!

– Бесовскую силу, – чуть хрипло, не справясь с голосом, возразил Варфоломей, – отгоняют силою креста. Ето не страшно… Глянуть нать!

Оба надолго замолкли. Варфоломей лежал и думал. Развившийся у него позднее дар предвиденья толкнул его в сердце, заставивши (ведь уже десятки мест перебраны и отброшены были за эти дни!) как-то по новому воспринять и слова Стефановы, и само имясловие неведомой горы – Маковец!

– Ты спишь? – вопросил он негромко.

– Засыпаю! – отозвался брат. – Чего тебе?

– Завтра двинем туда!

– Спи! – недовольно отозвался Стефан.

На открытое лицо опускался ночной холод, покалывая щеки. «А комар налетит?!» – подумал Варфоломей. Ноги мерзли, а сбоку припекало: не затлел ли зипун? Он вскинул руку, отрогавши грубую ткань. Нет, все было в страве. Костер гас и тлел, кусты и молодой ельник заволакивало туманом. Утрело. Он наконец-то провалился в сон.

…Они пробирались до названного места, расспрашивая встречных смолокуров, дня четыре. Ошибались, петляли, пока один дед, зверолов, пожалев путников, не вывел их прямо к Маковцу.

– Дале не пойду, водит тамо! – строго объяснил дед, – Вона! Та грива лесная, видите? Дак там!

Братья гуськом поднялись в гору, где стоял в нетронутой густоте чистый сосновый бор, и нежданно оказались на обрыве, над полным по весне ручьем, что, выбиваясь из леса, разливался внизу небольшим озерцом, огибая гору и уходя в невидимые отселе низины.

Пока Стефан рыскал по округе, прикидывая, далеко ли до воды и как спускаться вниз, Варфоломей стоял недвижимо, оглядывая лесное море под холмом и дали, ограниченные тоже ощетиненными лесом холмами, и, повернув к брату побледневшее, напряженное, какое-то новое лицо, вымолвил только одно слово:

– Здесь!

В это мгновение Варфоломей не думал еще ни о чем – ни о воде, за которой надобно было ходить вниз (он вечером того же дня нашел более удобную тропинку к ручью, а в ближайшие дни укрепил ее жердями в виде ступенек, помыслив, что со временем надобно будет ступени измыслить из камени, чтобы не осыпалась земля и не скользила нога, или же срубить из сосновых плах, деревянную, каковую, впрочем, сумел содеять токмо через год, а то все не доходили руки), ни о пище, ни о дороге – лесной тропе в Хотьково, по коей впоследствии с трудами великими добирался до него отец Митрофан, дабы совершить литургию. Не думал и о бесах, вообще не думал ни о чем, он просто смотрел и видел, и сердце, наполняясь неведомою радостью, сказало ему – здесь! Или сам Господь указал его чувствам, постановив, что на месте сем, некогда проклятом, воздвигнется славная обитель Святой Троицы, то есть самого Бога?

Они отошли от обрыва, сели на поваленное