Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

Его волею темный и пустой мир. Как сумерки в дожде и без просвета. Потому и спасение у католиков – избавление от наказания за грехи. У нас же главнее – избавление от самого греха, святость. У них Бог – судия, строгий хозяин грешного человека. Он – вне! Понимаешь? А у православных грешник самого себя оскверняет, когда грешит. Оскверняет Бога в себе! И добро у них – лишь средство избежать наказания, а не само по себе важно, как у нас!

– Степа, – робко вопрошает Варфоломей. – А еще какие отличия меж нами?

Он слушает в два уха. Едва ли не вся его ученость почерпнута из иногда отрывочных, иногда пространных рассказов старшего брата. Иногда только робко спросит: а кто такой этот Климент? И молча запоминает торопливые разъяснения Стефана.

Вот и сейчас, когда Стефан цитирует на память слова Максима Исповедника: «Смысл и образ бытия Святой Троицы, что и какова Она есть, совершенно недоступны для сущих. Ибо Она ускользает от всякого мышления мыслящих», Варфоломей лишь молча, шевеля губами, запоминает эти слова, чтобы потом, часами, днями, неделями поворачивая их так и эдак, додумывать до конца, открывая для себя неведомые раньше глубины высказываний святых отцов древности, которые не стесняли себя пределами Логоса, смело вступая в те области, которые постижны в Духе, но никак не в разуме. Ибо что такое Божий Дар, не можно просто понять. Человек смертен, и в силу уже одного этого ему не понять бессмертного и нетварного существа Божия. Об этом толковали исихасты в Византии (в предсмертном для Византии напряжении духовных сил), об этом же ведут беседу два порядком измученных работою не в подъем и скудной пищей бывших боярчонка в глухом лесу под Радонежем, лежа в берлоге из еловых ветвей у тлеющего костра, уже сейчас взявшие на себя труд, премного превышающий скудные человеческие силы, и жаждущие труда еще большего, еще более жестокого, и жизни много более скудной ради того, чтобы духовно приблизитья к Божеству и тем самым (о последнем они, впрочем, не говорят и даже не думают) спасти Русь, поднять малую, редко населенную и подчиненную Орде славяно-мерянскую землю до уровня Третьего Рима и до размеров Величайшей мировой империи. Ибо в Духе все сущее. В божественном Слове, Логосе, осиянном высшей энергией, без коего «ничтоже бысть, еже бысть», без коего бесполезны богатство и армия, без коего рано или поздно самое налаженное, самое благополучное государство рассыпается в прах.

Свобода, тем паче духовная свобода, право быть самим собой, никогда никому не давалась без труда. За нее приходится много платить, нередко – жизнью. А уж скудотою, трудами великими, поношением от властей – едва ли не всегда. И двое боярчат, что истязают себя работой в надрыв в лесу под Радонежем, делают это не по принуждению и не по прихоти. Они ищут свободы. Ищут прикосновения к Божеству.

«Паламиты, – пишет исследователь нашего века, – хотели прикоснуться не к вечному, а к нетворному, то есть к самому Творцу вечности… Этим прикосновением полна Библия, исихасты хотели того же и догматизировали проступание Божества сквозь просветы вещества. Не чего-то божественного, вечного, бесконечного, а самого Бога во всей той мере, в какой, по Паломе, он только и может повертываться к человеку… То есть не весь, не в своей сущности, а только в своих энергиях».

Хотя Кирилловичи, Стефан с Варфоломеем, какие паламиты? Исихастские споры Григория Паламы с Варлаамом и Акидиным еще впереди, еще не сказал своего слова царственный старец Иоанн Кантакузин, что свершится через шесть лет и о чем на Руси узнают еще спустя время. Палама еще мало кому известен, и это сущее чудо, что Стефан что-то вообще слыхал о нем. Тем паче что тогдашний русский митрополит, грек Феогност, относился к исихазму со скептической настороженностью, едва ли не со враждой.

«Догматизация нетворного, – продолжает современный исследователь, – введение в нем различений (сущности и энергии) показывают заявку на исключительно нездешнее знание. Эта заявка стала и осталась в паламитском догмате трудностью, до сих пор главной трудностью восточного христианства, или вообще мысли нашего Востока, требующей труда».

Все так! Но существовала ли эта трудность для Варфоломея-Сергия, целиком преданного духовному опыту своему? (Как и потрясающим усилиям по претворению этого опыта в жизнь!)

И что привлекло, да и привлекает доднесь к Сергию? Каких-либо наставительных писаний он не оставил. Да и вообще говорил очень мало, показывая делом, примером должное. Не будь Епифаньева «Жития», мы бы и не знали, по крайней мере многого, о Сергии. (А о Христе знали бы, не имея Евангелий? Не будем так уж всецело унижать писаное слово!) Лестница, ведущая к духовному очищению, как и всякая лестница, состоит из ступеней (Иоанн Лествичник насчитывает их тридцать). И разумеется, есть нижние и есть верхние ступени. Но обрушь, в самой-то обычной лестнице даже, несколько звеньев нижних ступеней, и верхних становит не досягнуть, и они делаются достижимы лишь зраку смотрящего, как те мыслимые конструкции, что заменили Западу живой опыт обожения, подменив веру схоластикой.

Сергий, скажем мы, привлекает верующих своим опытом, подвигом, самим по себе, вне всяких ученых схолий. Но, спросим, не таково ли и все христианство, в коем мертвая коснота правил заменена живым опытом и примером земного крестного пути Спасителя? И что пред этим явленным примером все ухищрения измельчавших потомков?! Что разделение церкви и государства, веры и власти, когда пред царственным ликом Христа иной власти вовсе нет?!

Против паламитов и, следовательно, против живого опыта Сергия Радонежского тоже будут восставать еще не раз. Ближайшим образом на Флорентийском соборе 1439 года, когда едва не состоялась уния восточной и западной церквей. Но она не состоялась. И пока еще сохраняется православие, живое христианство из мира не ушло. Не оставило победы безжизненной косноте богословской философии. И еще процитируем в заключение: «Жизнь сохраняется только на островке православия, где мир омыт энергиями, которые есть прямые божественные присутствия».

Это был для них обоих великий день. Осмол положили на добытые камни и глину. Из расколотых пополам и отесанных с одной стороны плах сложили пол. На выпуски положили первый венец. Работали молча, чуя один другого без слов. Рубили запойно. «И-эх!» – очередное бревно скользит по слегам, подхватывается в два топора, разом зарубаются передняя и задняя чашки. Двоезубою «чертою» отмеряется, процарапывается след в нижнем бревне (рубят без оборота). Бревно откатывают, в два топора со сторон проходят паз, и любо смотреть тогда на ладную работу того и другого! Молча кладут мох. Садят бревно. Пристукивают обухами, и