Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

Ему, этому гладколицему, ухоженному, в расчесанной бороде греку выгодное место секретаря при патриархе и личное благополучие были куда важнее всех богословских споров… И как он тогда вопросил Алексия с тонкой улыбкою: а что, ежели Ольгерд примет православие? Не станет ли именно Литва, а не Русь великою православной державой!

Тогда, в споре, присные поддержали Алексия. Но вот он видит сейчас грозно осильневшего Ольгерда, как и предсказывал византиец, а на Руси все вдрызь и врозь: безграмотные сельские иереи, по сути неотличимые от крестьян, падение монастырских нравов, что во Пскове и Новом Городе уже способствует возбуждению прежней богомильской ереси… И рознь князей, и дело боярина Хвоста Босоволкова[28], обида Вельяминовых, борьба боярских самолюбий, – как скрепить все это расползающееся людское сонмище? Где люди, способные к духовному подвигу?

Тут он узрел одиноко стоящего на дворе высокого, по одежде судя, инока, вовсе неведомого ему. (Память на лица была у Алексия исключительная.) Новый пришелец с новыми корыстями! Он коротко хмуро кивнул просителю, веля приблизиться. Но в это время к нему подошел монастырский келарь, заменяющий ныне ушедшего по старости на покой игумена, протягивая лист с исчислением истраченного обилия. (Изруганный давеча Алексием, всю ночь пересчитывал и вот стоит с оправдательною грамотою в руках, наивно полагая, что в этом все и дело. Кем его заменить, ну кем?!)

Алексий протянул руку, принял плотный лист, морщась, бегло просматривая его (упущения не здесь и не в этом, а в том, что монастырь зримо становит какою-то торговою лавкой, а не домом Божьим!), произнес, по прежней привычке, греческое присловье, на которое, сперва даже не поняв, откуда и почто, – ибо келарь не знал по-гречески, последовал, тоже на греческом, ответ – поговорка, принятая в Царьграде. Он с удивлением глянул. Высокий инок стоял прямь него, сдержанно улыбаясь.

– «Здесь ли стоишь ты, мой гость, из Коринфа прибывший?» – произнес он на классическом древнегреческом. И прохожий инок отозвался ему с легкою запинкою, но тоже перейдя на старогреческий:

– «С миром пришел я к тебе, и мольбою смиренной!»

Келарь был забыт. Вернее, ему было брошено повелительное: «Принять и устроить»! А на робкое возражение об отсутствии нынче пустых келий Алексий царственно возразил: «А моя? У меня и устрой!» Затем, уже вовсе забыв о келаре-настоятеле, повел Стефана к себе, с ходу выяснив, что знание греческого далеко не единый талан радонежского гостя. Что он из Радонежа, что он из ростовских насельников, сын покойного великого боярина ростовского Кирилла, что учился в Григорьевском затворе, где постиг и богословие, и греческий, и даже начатки латыни, что мыслит с братом вдвоем создать новый скит под Радонежем, что тоже разделяет взгляды молчальников – исихастов. Все это он выяснил сразу и вдруг, почти походя, как умел Алексий, остро присматриваясь во время беседы к своему гостю и прикидывая, на что тот способен и как далеко может пойти? Стефанова брата Алексий вообразил себе эдаким увальнем-тугодумом, для которого старший брат почти икона, и еще раз внимательно озрел радонежанина, с коим они сейчас сидели за трапезою, хоть и не роскошною, но пристойною нынешнему сану Алексия.

К трапезе был приглашен старец Геронтий, и тоже не без тайного умысла. Алексий желал проверить свое впечатление сторонним, третьим, более объективным, чем его собственное. И Геронтий, встав из-за стола, беглою улыбкой одобрил Алексиев выбор.

– Высокопреосвященного Феогноста нет во граде! – отрывисто повестил Алексий Стефану в конце разговора. – А основанием новых обителей ведает токмо он. Но о вас с братом я ему сообщу непременно. И вот что! Владыка будет днями в Переяславле. Я пошлю ему весть, а уж вы с братом сумейте расположить к себе преосвященного. Хотя бы знанием греческого!

Алексий бегло улыбнулся, произнося это. Знанием греческого митрополита-грека прельстить было легче всего.

Алексий не высказал Стефану ничего более, полагая, что не пришло время предлагать этому боярскому сыну намеченное для него Алексием, хотя в том, что Стефан не останется надолго в лесной чащобе, у него сомнений не было. Однако каждому на пути к цели надобен свой искус. Лучший воевода тот, кто начинает простым ратником; мастер должен сперва побыть подмастерьем; церковный деятель – простым иноком. Отметив про себя похвальную умеренность Стефана в еде (достаточно в народе молвы о монахах-чревоугодниках!), Алексий отрывисто посоветовал (скорее повелел) Стефану завтра осмотреть Москву и, не стряпая больше, пуститься в обратный путь, дабы успеть к Феогностову приезду в Переяславль.

Стефан так и поступил. Он все еще не мог опомниться, ибо нежданности начали на него сыпаться с самого утра. Москва оглушила многолюдством и какою-то бесшабашною бодростью горожан, гордых собой и задиристо-веселых. Где-то под самым городом усталого путника давеча зазвала к себе и накормила сердобольная горожанка, потом последовала эта нежданная встреча с Алексием, совместная трапеза с самим наместником митрополита. Затем… Да, конечно! Древний Ростов был преисполнен каменного узорочья, и владимирские соборы казались сановитее и значительнее московских, небольших по сравнению, но и как-то по-своему уютных и даже праздничных. Но сам город! Лавки, ломящиеся от товаров, суета торга, изобилие иноземных гостей – фрязинов и ордынцев, крики зазывал, проезжающие верхами бояре в дорогой сряде, скопление на реке под горою лодей, паузков, насадов, чад и дым литейного двора… Здесь чуялись жизнь, молодость, дерзновение, коих уже явно не хватало старинным городам Залесья, пережившим славу свою. И Стефан как-то сразу поверил в Москву, прикипел сердцем, потянулся сюда, сдерживаемый лишь тем, что Алексий не предложил ему явно остаться у Богоявления, да еще обязательством перед братом, про которого мгновениями он даже позабывал, с раскаяньем, впрочем, вспоминая о Варфоломее, который ныне ждет не дождется его возвращения.

Он выстоял вечерню, оттрапезовал вместе с Алексием, что, наезжая в Москву, обыкновенно останавливал «у себя», в келье Богоявленского монастыря, которую так и держали для высокого гостя. Келейник уже изготовил постель для Стефана, уже и снедный припас на дорогу был ему приготовлен. И вот он стоит рядом со вторым по значению церковным иерархом на Руси, нежданно вознесенный судьбою на эту головокружительную высоту, и молится самозабвенно, ликуя Господа и всю славу его за этот непрошеный дар.

Алексий уже спал, тихо всхрапывая, а Стефан все лежал в темноте, перебирая впечатления дня, и не мог уснуть: жаль было потратить на сон эти редкие часы приобщения к той жизни, о которой доднесь он мог токмо мечтать.

Смутен возвращался к себе в лесную чащобу Стефан. Слишком ничтожной кинулась ему в очи теперь их малая церковка, слишком неисходным и