Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

головное кружение. А теперь окончательно добавил его своим решением этот нравный сын покойного боярина Кирилла, и разговор пошел совсем не так и почти не о том, чего ждал и побаивался Стефан. Игумен сидел с обострившимися враз морщинами старого чела и молча внимал братьям-Кирилловичам. Да он никогда и не верил, конечно, что выученик Григорьевского затвора Стефан останется тут, в Хотьковской обители навсегда. Но уходить в лес?! Не в Переяславль, не во Владимир, не в столичную Москву, наконец? Не к славе, не к почестям?! Новая Фиваида? Тут, у них, в засыпанных снегом до полугода леших чащобах? Возможно ли такое? А ежели возможно, то, может быть… Он с опасливою надеждою взглядывает в сумрачный Стефанов лик.

– Да, конечно, егда возможно, по надобности, священника, дабы служить литургию, пришлю! Да вот, хотя отец Митрофан, живущий ныне на покое невдали от обители… Он и возможет…

Да, конечно, с аввою Митрофаном он, игумен, поговорит сам, да, да! Старик глядит без улыбки, ищущим взором, на двоих решительных мужей, дерзнувших на Великое. Прошает то ли в шутку, то ли взаболь:

– Не разучитесь говорить тамо, в лесе?

Проводивши братьев, вздыхает и долго молится. То, что затеяли Стефан с братом, вызывает его невольное уважение: вослед древним старцам земли египетской! Эко! А быть может, и станет Стефан со временем русским Антонием? Ну, хоть Феодосием Печерским? Пошли ему, Господи!

Нет, он не стал ни воспрещать, ни удерживать, чего сожидал Стефан. Не стал. И теперь братья, верно, уже собирают дорожную справу, дабы с зарею выступить в путь. Пошли им, Господи!

Глава третья

– А ты способен молчать? Молчать год, два, три? Или говорить только с Господом?

Стефан шагает широко, легко перескакивая через поваленные лесины, и Варфоломей, отвечая ему и поневоле задумываясь, то и дело спотыкается, с трудом удерживая равновесие и ускоряя шаг, чтобы догнать старшего брата и не пропустить ни слова из того, что он говорит.

– Мы ведь будем вместе! – нерешительно возражает Варфоломей.

– Я не о том говорю! – с тенью нетерпения перебивает Стефан. – Греческие монахи, возлюбившие исихию, умолкали на годы, творя умную молитву, погружая себя в покой! Понимаешь? В покой! В молитвенное безмолвие! Ты сам как мыслишь о себе – способен на такое?

«Способен ли я?» – думает меж тем Варфоломей, перепрыгивая через очередную лесину.

Он не знает и не умеет ответить, а потому молчит, прикидывая в душе, что бы он стал делать, оставшись в лесу в одиночестве? Главное – молиться! Молиться непрестанно, про себя, – наверное, в этом спасение! А губы уже произносят беззвучно священные слова. Он едва не пропустил следующего Стефанова словоизвержения относительно современных греческих ревнителей православия. Не верилось даже, что эти люди живут в наши дни, теперь, в духовном смысле, почитай, рядом с нами! Как-то там? Жара, жгучее солнце, акриды, такие кузнечики. Как же их все-таки едят?

Лес веет холодом, под елками лежит плотный слежавшийся снег, земля еще не протаяла вдосталь, и спать на ней не можно, пока не разведешь костра, не прогреешь землю, и тогда, сдвинув тлеющий валежник, только и ложись на теплый пепел пожоги! А там, наверно, старцы попросту зарывались в теплый песок? Ночью-то все одно и у них не жарко!

– Ежели хочешь стать монахом во всей премудрости, то сперва чти «Духовные беседы» Макария Египетского! – настоятельно говорит Стефан. – А также Евагрия, которого, как и меня, осуждали за любовь к Оригену; также «Слово подвижническое» Диадоха Фотикийского, Дорофея, а паче всего Иоанна Лествичника и Максима Исповедника, эти тебе дадут боле всего! Святого Фалассия не забудь, Исаака Сирина, святого Исихия Синайского… Говорил я тебе, лапти обуй! В поршнях все ноги побьешь! Какой дурень в лес в мягкой обутке прет!

– Да у меня…

Варфоломей вновь едва не зашипел, в очередную хватив ногою в мягком поршне в острый сук.

– Да у меня и лапти с собою взяты, дак… ты остановись хотя!

– Федора Едесского надобно знать, «Сто душеполезных глав» Симеона Нового Богослова, – продолжает перечислять Стефан, останавливаясь и сердито глядя на торопливо переобувающегося брата. – А вот кого у нас не достать, так это святых Никифора, да, пожалуй, и Григория Синаита. Оба сии, полагаю, живы. И еще одного Григория называют ныне, Паламу.

По лицу Стефана тенью прошло сожаление о невозможности досягнуть туда, в шумную столицу православия, поучаствовать в тамошних спорах, накоротке встретиться с тем же Григорием Синаитом или Паламою. Он вздохнул и еще раз вздохнул, глядя, как брат споро затягивает оборы новых лаптей.

– Сам плел? – вопрошает требовательно.

– Сам! – отвечает Варфоломей, расцветая улыбкою, когда Стефан прибавляет с невольным уважением:

– Добрые лапти! Таки еще только покойный Тюха плел! Помнишь его?

– Дак я у Тюхи и учился! – возражает Варфоломей, совсем зарозовев и подымаясь на ноги.

– То-то! – неясно к чему изрекает Стефан, добавляя нетерпеливо: – Ну, пошли! Когда молишь Господа, сугубо надобно собрать ум в сердце и отрешить от себя все земное. Не то как у той бабы, что посадила пирог в печь, а сама стала на молитву, да и молвит вместо «у порога твоего» – «у пирога твоего». Если ж, моля Господа, ни о чем боле не мыслишь, тогда сердце разогревается, и возможно узреть феорию, свет немерцающий, али там – фаворский свет! Называют всяко.

– А ты того достигал? – прошает младший, догоняя брата и идя с ним плечо в плечо.

– Я всего достигал! Токмо одного не возмог достичь – бесстрастия! Не умел себя побороть… И не ведаю нынче, к хорошу то али к худу…

Они идут по лесу, два высоких ражих мужика в лаптях, долгой сряде, с дорожными мешками за спиною. У каждого за поясом топор в кожаном чехле, на поясе нож и берестяной кошель, где укрыты точильный брус, трут, кремень и кресало. Идут молча, изредка переговаривая о божественном. Тропа, по которой шли давеча, давно окончилась. Они идут просто, еще не порешивши куда. Где-то рядом за кустами мягко журчит река. Лес молчит, угрюмый боровой лес, но над елями приметно яснеет. Легкие рваные облака, в розовом окрасе, подобные легкому дыму, побежали по яснеющему небосводу. Вот-вот встанет золотой столб солнечных лучей над лесом, и тогда наступит рассвет.

Кое-где звездочками в траве лезут из протаявшей земли первые подснежники. Стволы осин, серые в зимнюю пору, теперь напряженно зеленеют, и трогательные березки зарозовели под облетающей зимней сиреневой шелухой. Вот кто-то, ломая кусты, метнулся в стороне и исчез, замолк в густом ельнике, будто растворясь во влажной пронзительной