Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

связь времен, память истории, токмо и сотворяющей «человека разумного» из зверя и дикаря. Звучат песнопения и обряды, сложенные столь давно, – ежели помыслить, – что и голова закружится! Создатели их давно отошли к праотцам и вряд ли даже догадывали о тутошних, нынешних последователях своих!

Вот кропят, с обеих сторон, доску престола.

– Вознесу Тя, Боже мой, царю мой, и благословлю имя Твое в век и в век, – запевают Стефан с Варфоломеем.

– Благословен Бог наш! – возглашает Амфилохий.

Братья поют теперь:

– Господь пасет мя, и ничито же мя лишит; на месте злачне, тамо всели мя, на воде покойне воспита мя, душу мою обрати, настави мя на стези правды имени ради Своего!

Вот раздаются, заставивши Варфоломея вздрогнуть, тяжкие удары камней по головкам гвоздей (каждому гвоздю – свой камень). И опять предание уводит мысль не столетья назад, в жаркую Палестину, в шумный и пыльный город Иерусалим, где когда-то четырьмя гвоздями прибивали Спасителя ко кресту.

Утопленные головки гвоздей заливают остатками воскомастиха. В этот миг открываются царские врата, чтобы верные (братья Кирилловичи) могли созерцать начало созидания храма. Звучат молитвы. Отец Амфилохий читает, стоя на коленях и оборотясь ликом к «народу». Для Варфоломея в сей миг исчезает понятие времени. Он весь «там», и даже жар далекой синайской пустыни словно бы опаляет его в глуши и холоде северных лесов.

Вот принесли возливальник с теплою водою, красное вино и розовую воду, родостамну. Амфилохий шепчет молитву, потом трижды возливает воду и вино на престол, как при крещении, произнося:

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

Приносят платы, коими посланцы митрополита вчетвером отирают престол.

– Коль возлюблена селения Твоя, Господи сил… – снова поют Кирилловичи.

– Окропиши мя иссопом, и очищуся; омыеши мя, и паче снега убелюся, – вторят Амфилохий с отцом Андреем.

Престол помазуют святым миром, трижды, крестообразно, помазуется и антиминс.

– Се, что добро или что красно, но еще жити братии вкупе, яко миро на главе, сходящее на браду, браду Аароню, сходящее на ометы одежды его, яко роса аермонская, сходящая на горы сионские; яко тамо заповеда Господь благословение и живот до века.

Дьякон с псаломщиком приносят срачицу и вервие, коим крестообразно обвязывается престол.

– Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его.

Варфоломей глядит, силясь представить себе облачаемого Христа, и вправду что-то живое, телесное, мелькает, белея, перед его мысленным – или реальным? – взором. Блазнит странное чувство: труд его рук у него на глазах как бы отделяется, отдаляется, превращаясь в святыню. Даже и растерянность восстает, и некий страх: всё ли они содеяли как надо, когда рубили храм? Не обидят ли – не отца Амфилохия! – а то высшее начало, что незримо опускается сейчас, овеивая святостью груду бревен, сложенную клетью и перекрытую крутою кровлей, становящуюся теперь церковью, местом святости, местом сопряжения земной жизни и небесных сил, незримо присутствующих в алтаре храма.

Меж тем священники, вдвоем, приносят верхнее одеяние престола – индитию, предварительно окропив ее святою водой, возлагают на престол илитон, на илитон – антиминс. Рядом кладут Евангелие и крест, покрывая все это пеленою.

– Господь воцарися, в лепоту облечеся.

Позади тяжкие лесные труды, венчаемые ныне торжеством освящения, и Варфоломей плывет, плывет, как когда-то в юности, потеряв на миг ощущение своего тела. А Амфилохий кадит вокруг престола, кадит устроенный жертвенник, на который водружает священные сосуды, тоже покрываемые пеленой.

Затем начинается освящение самой церкви. Отец Андрей окропляет стены храма святою водой, а Амфилохий помазует их миром, начиная с алтарного прируба.

Затем – крестный ход с антиминсом вокруг храма.

– Церковь Твоя, Христе Боже, украсившаяся во всем мире кровью мучеников Твоих, как пурпуром и багряницею, устами их вопиет к Тебе: ниспосли людям Твоим щедроты, даруй мир Твоему жилищу и душам нашим велию милость.

И странно видеть, как старик Амфилохий трижды взывает перед закрытыми дверями храма:

– Возмите врата князи ваша, и возмитеся врата вечная, и внидет Царь славы.

А «хор» изнутри отвечает:

– Кто есть сей Царь славы?

И на крохотную кучку людей в замершем лесу у стройной малой церковки, задумчиво кружась, падают последние осенние листья.

Но вот посланец Феогноста вступает в храм. Дискос с антиминсом утверждаются на престоле. Всех кропят, все прикладываются ко кресту, и затем – затем начинается первая литургия в новом храме.

В новоосвященных церквах службы обычно совершают семь дней подряд, однако переяславские клирики столь долго оставаться не могут и уже назавтра устремляются к дому.

Отвальная, устроенная митрополичьим посланцам, съедает значительную долю «самых лакомых», так сказать, запасов. Впрочем, Петр обещал, как справится с умолотом, привезти мешок или два муки, луку и вяленой рыбы на зиму. Чуялось, что ему не так-то просто, хоть и с трех земельных наделов, кормить еще двоих мужиков, тем паче оба сына Стефановы, Климент и Ванята, оставались у него.

Глава девятая

Проводивши гостей, снова валили лес. Березы пожелтели. В высоком холодном небе тянули, уходя на юг, птичьи стада. Изредка доносилось свирельное курлыканье лебедей. Пролезали гусиные стаи. Тонкими опадающими цепочками спешили кряквы, уходя с порыжелых болот. Братья сидели на бревне, передыхая.

– Видал ты Москву? – вдруг ни с того ни с сего вопросил Стефан, и в голосе была жажда, было незримое досель.

Варфоломей, еще ни о чем не догадывая, пожал плечами:

– Ты запамятовал, я же был на Москве! Когда городовое дело сполняли. Сам воротнюю башню рубил… И князя видел! Да, да, самого Семена Иваныча! Вот так от меня, как отселе вон до того пня, стоял, баял с боярами. Молодой, зраком приятен…

Он мог бы прибавить, что князь был одет в белополотняный летник, расшитый цветами, и зеленые, с красными каблуками и задниками сапоги, что рукава его рудожелтой рубахи, схваченные шитыми серебром наручами, были продеты в прорези рукавов летника, не завязанных за спиною, и потому, когда князь, наказавши что-то боярам, стремительно пошел мимо, к коню, коего под уздцы держал княжной стремянный, показалось, что долгие рукава словно опущенные крылья летят у него за спиной. Все это очень хорошо запомнил Варфоломей, но не сказал ничего.

– Обитель Богоявления, – мечтательно протянул Стефан, глядя куда-то вдаль суженными и потемнелыми глазами. – Сам Алексий, наместник владыки, останавливает там, когда наезжает в Москву! Помнишь, Феогност звал нас с тобою, меня и тебя, к Богоявлению?

Варфоломей опустил голову, выговорил как можно старательнее, стараясь объяснить брату:

– Неужели мы для того затевали все это, рубили клети, ставили церкву, приносили антиминс, освящали престол и все такое прочее, «ополчались на брань духовную», как ты