Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

Стефан, закусив губу, промолчал.

Варфоломей в эти дни отчаянно старался угодить брату, сочинял стряпню повкуснее (кухня лежала на нем), перехватывал работу – бился изо всех сил. Стефан, видя это, мрачнел все более и более.

Решительное объяснение произошло через неделю.

– Не могу я тут! – с гневною болью выговаривал Стефан. – И зря ты бьешься с кухней, все это суета сует. Тяготы меня не страшат. Но мне и в Хотькове не с кем было говорить, а тут – с медведями разве?

«А со мной?» – подумал Варфоломей, но не вымолвил того вслух. В общем-то, он понимал, о чем бает Стефан. Его, Варфоломея, Стефан мог только учить, беседовать на равных и учиться самому тут было ему не с кем и не у кого. И читать нечего. Кроме двух-трех богослужебных книг, почти наизусть вызубренных, у них ничего с собою не было. А там, на Москве, Стефану делались доступны все те книжные сокровища, что собирал и продолжает собирать наместник Алексий, и все те греческие книги, что имелись в библиотеке Феогностовой. И с горечью приходило понять, что с ним, с братом, Стефану было попросту скучно.

Позднейший биограф вослед за Епифанием повторит, что Стефана устрашила бытовая скудота, «притужность» и пустынность места сего, что устремился он на Москву, будучи слаб духом и в погоне за утехами плоти. Но этому бытовому объяснению противоречит многое, а точнее – все в дальнейшей карьере Стефана. Почему «Житие» с похвалою говорит о строгости иноческой жизни Стефана на Москве? Почему его приветил и выделил (и добился его избрания игуменом!) Алексий? Почему он стал духовником великого князя и виднейших бояр? Нет, слабодушием всего этого никак не объяснишь! Стефан был трибун, проповедник, оратор, ему действительно не скудость бытовая, отнюдь, но невозможность того, что мы называем общественной деятельностью, не позволила остаться на Маковце вместе с братом! А дальше – дальше заструились в разные стороны две дороги, все более расходящиеся поврозь, в конце одной из некоторых было полное крушение, другой… О другой и идет наша речь.

Прощанье братьев было немногословным. Стефан злился и прятал глаза со стыда. Варфоломей выговорил устало, с горечью, уже когда все иное было произнесено:

– И еще – спасибо тебе, брат, и за помощь, и за научение, за все… – Он приодержался, примолк и вымолвил совсем тихо дрогнувшим голосом: – А еще… Поцелуй меня, Степа! Там, гляди, воспомянешь когда – помоли обо мне Господа!

Когда Стефан уходил, он все стоял на крыльце и смотрел ему вслед. Вот высокая фигура в сероваленом зипуне сверх подрясника умалилась, пропадая за кустами. Вот еще уменьшилась, вот исчезла совсем. Стефан так и не оглянулся с пути!

Ежели бы оглянулся, позвал, хоть махнул бы рукою, мол, вали со мной! Варфоломей, возможно, зарыдал бы и с плачем кинулся вслед. И… не было бы ничего последующего?! Навряд. Но путь Варфоломея-Сергия, доселе прямой, как выпущенная стрела, это могло бы значительно искривить и удлинить. Наверное! И чувство это: все бросить и бежать вслед, как пришло, так и ушло, утонув в душе горечью молчаливой утраты. Варфоломей поднял голову, поглядел ввысь. «С тобой, Господи!» – прошептал одними губами, беззвучно. С белесого отцветающего неба, тихо рея, как запоздавший лист с дерева, ему на лицо опустилась первая робкая снежинка. Он огляделся окрест: новыми глазами озрел уже сделанное, – сделали они с братом невероятно много! И подумал о том, отгоняя все прочие думы посторонь, что надо поскорее, пока земля не замерзла, ставить ограду. И еще, что он сегодня, провожая Стефана, не читал часы, а это грех, и его должно исправить. Тем и помог, тем и погасил глухое детское отчаяние свое.

Глава десятая

Стефанова судьба на Москве устроилась на диво споро и просто.

Вымокший и усталый, вдосталь намесивши ногами и посохом ледяную грязь, он входил в монастырские ворота, когда из них выезжал митрополичий возок. Кони замешкались, Феогност сердито выглянул в оконце и заметил высокую фигуру монаха, заляпанного дорожною глиной, вжавшегося в бревна воротней башни, пропуская коней и дорогой поезд духовного владыки Руси. Феогност уже захлопывал затянутое бычьим пузырем оконце возка, когда пронзительный лик монаха пробудил в нем угасшее было воспоминание. Он велел остановить возок и подозвать странника. Высокий монах подошел на зов и опустился на колена прямо в мокрядь, принимая благословение, живо воскресивши в памяти всю беседу с обоими братьями в Переяславле. Феогност поначалу не мог вспомнить имени инока. В голове почему-то попеременно вставало то Феофан, то Федос. Он, дабы не возвращаться с пути, велел служке проводить путника в монастырскую избу, повелевши принять брата, яко надлежит по уставу монастырскому. (Это значило принять хорошо, да, впрочем, забота митрополита о неведомом страннике уже и сама по себе значила немало.)

Инок, как он узнал на другой день, с дороги не лег почивать, но, вкусивши лишь хлеба с водою, «и того пооскуду», сразу пошел во храм, выстоял всю службу и, даже воротясь к ночлегу, не лег, но почти всю ночь простоял на безмолвной «умной» молитве. Походя Феогност наконец узнал (тут же и вспомнив) имя инока – Стефан. О младшем брате Стефана, Варфоломее, он спросил потом у самого Стефана, с легким удивлением узнав, что тот исполнил-таки задуманное и остался один в лесу, в новоотстроенном ските под Радонежем, в десяти ли, пятнадцати поприщах от Хотькова.

Упорство младшего, как и благочестие старшего, равно понравились ему. Посему Феогност распорядил принять Стефана в монастырь без вклада, тотчас зачислив его в ряды братии. Помещался он сперва со старцем Мисаилом, почему и завязалось знакомство, не прервавшееся и спустя время, когда Стефан уже начал жить в келье Алексия. Мисаил выгодно отличался от многих сановных иноков. Он служил в княжной дружине и в монастырь ушел по старости и увечью. Впрочем, и увечной рукой Мисаил работал вовсе не плохо. Теперь в великокняжеской дружине, не то в дружине тысяцкого служил его сын. Старец Мисаил был прост и, главное, добр. Учености Стефановой отнюдь не завидовал, напротив, даже гордился ею и тем, что такой многомудрый муж не чурается его, простеца.

Все время памятуя о Варфоломее, оставленном в лесу, Стефан нарочито подверг себя самой суровой аскезе. Монастырь Богоявления был обычным для тех времен столичным монастырем. Монахи жили кельями, каждый в особицу, кто пышно, кто