Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

у него ну никак не выкраивалось лишних дней! Варфоломей заранее «видел» свою ограду из поставленных стоймя кольев, рассчитал потребное их количество и понял, что ежели уйдет надолго, то никак не успеет!

Человек от всех прочих тварей земных отличается тем, что он всегда стремится как-то организовать окружающую природу, вносит геометрию и порядок во все, к чему прикасается его рука, начиная от самого примитивного жилища, содеянного из камней, камыша или шкур, и до рубленых хором, до палат и храмов, сложенных из тесаных глыб или узорного кирпича. При этом он начинает думать о том, что будет, и о том, что уже прошло. Начинает ощущать время как вместилище творческого процесса, как движение от прежнего к будущему. Те же человеческие существа, которые теряют творческую потенцию, теряют и это ощущение времени, неразрывно связанное с ней. Обращаются вновь по духу в ту самую пресловутую первобытную обезьяну (а отнюдь не в птиц небесных, о коих говорил Христос!), которой был, как полагают, предок человека, пока властная десница Господня не прикоснулась к его разуму, не явила в нем Дух, постоянно ведущий борьбу с косным, животным началом в человечестве. И в зависимости от того, что начинает одолевать, преображается и вся судьба людская…

Но и тут Господь помог Варфоломею. Пока он еще раздумывал, когда ему идти в Хотьково, игумен Митрофан явился к нему сам. Было так, что Варфоломей, разделывая землю под будущий огород, разогнулся ненароком, сбрасывая пот со лба, и в путанице желтых березовых ветвей узрел (и сперва подумал, что привиделось!) старческий лик в негустой серо-серебряной бороде. Он глядел недвижимо, пока старец в обиходном монашеском одеянии, с посохом в руках, не вышел весь из кустов, и тогда только понял, что то не мара, а живой человек.

– Бог в помощь, Олфоромеюшко! – сказал старец, приближаясь к неоконченной ограде. – Не ошибся я? А мне твой братец, Стефан, баял о тебе, просил пособить в молитвенном труде! – Старик глядел добродушно, а говорил задышливо, видно, дорога далась ему нелегко. – Как попал? – продолжал он, не ожидая вопроса. – А ведал, ведал гору Маковецкую! Ведал! И церкву, вишь, освятили! Красовитая церква у вас! Хоть и мала, но красовита!

Варфоломей, все еще не пришедший в себя от радостной и неожиданной встречи, кивнул головой.

– А место? Гору саму? Ну, так я и думал! Нечисто тут, надобно и всю гору святить. Я и водички с собою принес свяченой!

Варфоломей завел старика в хижину, кинулся готовить какую ни то стряпню, но Митрофан токмо отмахнул рукою:

– Пустое! Не суетись! Хлебца поедим с тобою, да укропу горячего согрей мне, а то по старости изнемог. А заутра я литургию совершу в храме твоем!

Варфоломей тут, как был, кинулся старцу в ноги с просьбою как можно скорее постричь его в иноческий чин.

– Еще от юности… Родителев берег, дак потому только… – бормотал он неразборчиво.

– Постригу, постригу, сыне! – успокоил его Митрофан. – Вот отдышусь, отдохну у тебя, а там возьму сколь ни то братий и все потребное, и пострижем тебя в ангельский чин! – (Тут только вспомнил Варфоломей, что у него нет ни монашеской камилавки, ни рясы, ни клобука, ни мантии…)

– Ежели благословишь меня, отче, самому сходить… – начал было нерешительно Варфоломей…

– А и то мочно! – не дослушав, перебил его старец. – Побегай, побегай сам! Грамотку я тебе нацарапаю. Все и принесете сюда, а я тем часом и поотдохну у тебя день-два. В экую глушь забрались вы оба! – Митрофан покачал головою, вновь улыбнувшись доброю, необидною улыбкой…

Скоро взвар был готов, нагрета вода. Варфоломей самолично, отметая все возражения, вымыл старцу ноги, прополоскал и пристроил сушить онучи, обул игумена в шерстяные носки, оставленные братом Петром и как раз пригодившиеся, после чего тот и другой стали на молитву.

Ели неспешно, разговаривая. На дворе стемнело, и Варфоломей затеплил лучинку в железном светце, воткнутом в осиновую колоду, перед которой пристроено было осиновое же корытце для падающих огарков. Лучина прогорала, Варфоломей, не прекращая беседы, вставлял новую. Он уже задвинул устье дымника кленовой заслонкою, нащепал лучины на утро, вымыл мисы, и все это не прекращая разговора. Предложил ночную посудину, но Митрофан токмо отмахнул рукой:

– Выду на волю, не развалюсь, поди!

Вечеряли. Молились на ночь, стоя в пустой, с гладко вытесанными стенами келье, освещаемой лишь крохотным лампадным огоньком. Воротясь в хижину, Варфоломей ощупью устроил старцу постель на только что срубленном (слава богу, успел) лежаке, а себе на полу, и уже в полной темноте (светца не стали вновь зажигать), ощупью, постелил ряднину, улегся, натянув на себя свой сероваленый рабочий вотол, послушал минуту-другую тоненький старческий храп Митрофана, коему уступил овчинный тулуп, плотнее запахнулся долгою полою (из-под двери сочилась ночная прохлада) и уснул совершенно счастливый.

Утром они стояли вдвоем в крохотной церковке, пахнущей смолой и свежестью. Единая, береженая свеча теплилась в самодельном свечнике у налоя. В окна, еще не затянутые пузырем, лилась прохлада осеннего дня, и какая-то очень голосистая птица все пищала и жаловалась на что-то у самого подоконника, порою заглушая глухой и дребезжащий голос игумена, а Варфоломей стоял перед аналоем и плакал, не сдерживая и не скрывая льющихся слез. В храмовой пустоте слова литургии Иоанна Златоуста звучали отчетисто и ясно, напоминая о веках и веках христианской культуры, пробившейся ныне аж до северных палестин и берегов Дышащего моря, вплоть до Камня, за которым и у которого живут дикие вогуличи, пермь, самоядь и прочие народы, еще не воспринявшие света Христова учения… А Варфоломей пел и не утирал слез.

Игумен Митрофан написал грамотку на куске бересты, выдавливая писалом неровные ряды букв. Дал устные наставления. Варфоломей в тот же день, не ставши ждать даже следующего утра, круто срядился в путь. Ему пробежать пятнадцать верст до Хотькова ничего не стоило, и он надеялся достигнуть монастыря к вечеру того же дня.

Глава тринадцатая

Лес был влажен, хрупок и пуст, в бочажинках стояла вода. Ременные поршни, которые Варфоломей надел по застенчивости вместо лаптей, скоро промокли и раскисли, и Варфоломей, пока шел, закаялся впредь пускаться в лес в кожаной обуви. Дышалось легко и славно, и он порою чуял себя почти что тем самым «женихом, грядущим в покой брачный».

Немножечко он все же поплутал и вышел к монастырю, порядком устав, уже в сумерках. С отвычки монастырь показался ему суматошен и люден. Его многажды прошали про Стефана, а он не знал, что ответить. Игумен, поворчав и дважды перечтя Митрофанову