Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

грамоту, все-таки вызвал названных Митрофаном братий, дал соответствующие распоряжения и даже, несколько сбрусвянев, порешил выделить Варфоломею монашеское платье из монастырских запасов. Помогло и то, что Стефан как-никак попал в столичный монастырь, да и то соображение явилось, что юный Варфоломей возможет, не выдержав одиночества, прийти к нему, в Хотьково, и тогда через старшего брата… Монастырек, многократно обижаемый в спорах о пашнях и пожнях, очень нуждался в сильном покровителе.

Ночь Варфоломей провел в чьей-то келье, положивши сырые поршни под себя, чтобы хоть как-то высушить, и накрывшись хозяйским рядном, под которым резвясь прыгали блохи… Пустились в путь сразу после заутрени. Трос спутников, что шли с Варфоломеем, поварчивали, а он глядел по сторонам, вдыхал нетронутую свежесть вянущего леса и все пытался избавиться от последней блохи, ползавшей у него по спине. Блоха наконец, неосмотрительно явившись на свет, выпала, и Варфоломей, почуяв невероятное облегчение, стал более вдумчиво внимать и лесной тишине, и негромкой монашеской молви. В палой листве шуршали прячущиеся на зиму ежи, белки скользили по стволам, сторожко взмывая ввысь. Единожды великан-лось, с громким треском проламывая лес, ринул у них с пути.

Изредка оглядывая своих путников, Варфоломей видел их все более напряженные лица. Один откровенно шел из последних сил, весь в поту, как в росе, двое других тоже тихо роптали, когда, цепляясь длинными подолами подрясников, перелезали через поваленные валежины или продирались густым ельником. Где-то уже на двух третях пути он понял, что братиям необходим привал. Найдя подходящее место, он усадил всех троих на поваленную ветром сосну, собрал небольшой костерок и, поработав кресалом, выбил легкое пламя, которое скоро от трута перешло на сосновые веточки и затем охватило всю горку валежника. Костер дымил, отгоняя крылатую нечисть. Впрочем, комар уже потерял силу, нынче его, как говорят, с каждым убитым убывало целым решетом. Больше донимали цветные потыкухи и толстые, низко жужжащие овода. Монахи с удовольствием протянули к огню мокрые ноги и полы своих дорожных зипунов, от которых тотчас повалил пар. Достали ломоть хлеба и две луковицы, разделивши на всех, съели. Варфоломей первый встал на ноги, растаскал и затопал остатки костра. Снова шли, перелезая через коряги и поваленные стволы, обдирая одежду о колючки полусухого кустарника. Главка игрушечной Троицкой церковки показалась наконец в прогале леса. Вновь исчезла, показалась вновь. Путники прибавили шагу. Игумен Митрофан, подгадавши время, когда они должны были явиться, сварил затируху с сушеными грибами, поставил на стол деревянную тарель с брусникою. Оголодавшие братья живо принялись за трапезу.

Епифаний, жизнеописатель Сергия, а быть может, и Пахомий Логофет, переработавший текст Епифания, пускается тут в риторические красоты, стараясь придать пострижению отрока Варфоломея сугубое провидческое значение: «Крепко подпоясавшись, приготовился он подвиги духовные мужественно начать, оставив мир и отрекшись от него и от всего, что в миру, от имущества и всех остальных житейских благ, и, попросту говоря, все узы мирские он разорвал, – как некий орел, легкие крылья подняв, как будто по воздуху на высоту взлетает, – так и этот преподобный оставил мир и все мирское, бежал от всех житейских благ, оставив род свой и всех близких и родственников, дом и отечество, подобно древнему патриарху Аврааму». На деле все было значительно проще и будничнее. «Род свой и имущество» Варфоломей оставил уже давно. Вся его прежняя жизнь была, по сути, подготовкою к подвигу монашества, и токмо одного еще не испытал он в той прежней жизни своей – полного одиночества, на которое обрекал себя ныне.

И вот он стоит на холодном ветру на крыльце своего малого храма в одной долгой рубахе и босиком. Стоит и не чует холода, точнее сказать, чует, как его обвевает и каменит ему члены высшая горняя чистота. Отец Митрофан служит литургию там, в храме, и трое хотьковских иноков согласно поют тропарь: «Объятия Отча отверсти ми потщися, блудно мое иждих житие, на богатство неизследываемое взирая щедрот Твоих, Спасе. Ныне обнищавшее мое да не презриши сердце, Тебе бо, Господи, со умилением зову: согреших, Отче, на небо и пред Тобою».

Он должен войти и трижды земно поклониться братии, которая встречает его с зажженными свечами в руках перед алтарем. На солее, перед царскими дверями, уже стоит аналой, на коем водружены крест и Евангелие.

Митрофан произносит уставные слова, призывая его «отверзнуть уши своего сердца, внемля гласу Господа, зовущего взять свое легкое иго и помнить, со страхом и радостью давая обеты, что сам Спаситель и Его Матерь и все Небесные силы внимают его словам, которые отзовутся ему в последний день Воскресения».

Так надо для тех, кто колеблется перед этим великим порогом смерти для мира и нового воскресения. Но Варфоломей не колеблется и не страшит. Его путь означен ему от юности, и нынешняя ступень – жданная ступень всей его предыдущей жизни. Задумавшись, он едва не пропускает канонического вопрошания Митрофана: «Что пришел еси, брате, припадая к святому жертвеннику и святой дружине сей?» Смущается, и потому вовсе неподобно затягивает паузу, и только тут, зарозовев, понявши, что молчание его можно истолковать как боязнь, торопится ответить: «Желая жития постнического, честный отче!»

– «Желавши ли сподобитися ангельского образа и вчинену быти лику монашествующих?» – вновь спрашивает Митрофан.

– «Ей, Богу содействующу, честный отче!» – торопливо на этот раз отвечает Варфоломей.

Митрофан глубоко, упокоенно, вздыхает. Обряд идет как надо, ладом!

– «Воистину, добро дело и блаженно избрал еси», – говорит он от сердца, уже почти и не по канону. – «Но аще и совершишие, добрая бо дела трудом стяжаваются и болезнию исправляются».

Все остальные вопросы: вольною или невольною мыслью новопостриженник приступает к Богу, сохранит ли себя в девстве и послушании, потерпит ли всякую скорбь и тесноту монашеского жития, – Варфоломею можно бы и не задавать. Да, конечно, потерпит, и перенесет, и не возжаждет мирских утех, ибо уже доказал все это своею предыдущею жизнью. Но вопросы надо задавать и надо отвечать на них одним и тем же речением: «Ей, Богу содействующу, честный отче».

Вот Варфоломей опускается на колени, а Митрофан возлагает на его склоненную голову требник и читает молитву, в которой просит Господа оградить этого раба своего силою Святого Духа и с отнятием волос отнять и всякую похоть бессловесную.

– «Се Христос невидимо здесь предстоит; виждь яко никто же ти принуждает прийти к сему образу; виждь, яко ты от своего произволения кощеши обручения великого ангельского образа», – говорит он. Наконец приказывает: – «Возьми ножницы и подаждь ми я».

Варфоломей протягивает ему ножницы чуть дрогнувшей рукой. Обряд, опять же, должен быть