Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

и еще в отрочестве выработал в себе привычку сосать черствый хлеб, пока вся хлебная мякоть не растворится в слюне едва ли не целиком. Причем делал это не по совету врачей-диетологов (подобных не было в ту пору), а просто сам по себе, безотчетно достигнув того состояния, что ему при медвежьей силе, о которой сообщает Епифаний, требовалось значительно меньше пищи, чем любому другому. Он к тому же жевал молодые веточки сосны, он походя ел клюкву, кислицу, сныть и всякую прочую съедобную лесную зелень, он почти целый день проводил «на природе», и потому его не брала цинга, болезнь, происходящая не столько от недостатка витаминов, сколько от недостатка воздуха и движения, вследствие чего организм теряет способность эти самые витамины усваивать… Об этом не пишется в житиях, разве походя упомянут, что, например, Иоанн Креститель в пустыне питался «акридами и диким медом», пища хоть и своеобразная, но вполне достаточная для здорового мужчины, ведущего к тому трезвенную, холостую, чрезвычайно деятельную жизнь бродячего проповедника. Но современному человеку, помешанному на пищевых нормах, гигиене и прочем, надобно это знать, как и то, что жизнь на воздухе не дает возможности скапливаться на теле кожной грязи, тело все время омывается воздухом, и пустынники были так же чисты, как чисты кочевые монголы, которые не моются вовсе, но от них отнюдь не несет тем гнусным запахом нечистоты, который неотторжимо присутствует во всех городских трущобах. И филиппики древних отцов против разнеживающих бань и той гипертрофированной заботы о телесном благополучии, которое отличало позднюю античность, были отнюдь не призывами к нечистоте, но возражением противу того, чтобы в заботах о теле забывать заботы духовные, важнейшие для нас, ибо «сперва бе Слово», и Дух безмерно важнее тварной и смертной телесной оболочки своей.

Сергий раз и навсегда установил для себя нерушимый порядок, при коем важнейшим была молитва Господу, а плотские заботы, в частности о пище телесной, стояли на последнем месте. Посему никакое «лишение материальных благ» его изначально не трогало. Иное – полное одиночество. После последнего наезда брата Петра шли дни, и что там, за зубчатой преградой лесов? Чем живет мир, и есть ли он еще, этот мир, или в гигантском катаклизме каком свернулся свитком огненных скрижалей и исчез в водовороте естества, – ему было неведомо.

И не стоит так уже легкомысленно относиться к пустынножительству. Пребывание в «гордом диком одиночестве» органически требует зрителя, того, кто бы на это одиночество взирал (мыслится, взирал с почтением и страхом). Без «свидетеля славы», так сказать, ничего с подобным одиночеством не получается, не перед кем хвоста распускать… Истинный подвиг одиночества возможен именно тогда, когда свидетелей нет либо же они вовсе не ведают, что являются свидетелями подвига. Истинный подвиг творится тогда, когда герой его, как капитан Тушин у Толстого, даже и не ведает, что он совершает подвиг, а попросту поступает «как надо». Подвиг монашеского уединения еще тем велик, что он не на мгновение, не на час аффекта, гнева ли праведного, сверх усилия, на которое, не зная о том, способны очень многие, но навек, на всю жизнь, без возврата. Это действительно мирская смерть и рождение для иной, быть может потусторонней, неведомой нам, обычным смертным, жизни. Канонические «жития» не дают нам, по сути, почуять, ощутить саму «плоть» подвижничества, разве – житие протопопа Аввакума, а на Западе, возможно, «Исповедь» Августина Блаженного, то есть жития, которые пишутся самим автором о себе, и пишутся полностью откровенно, с каким-то даже своеобразным «саморазоблачением». Иные подвижники, однако, напротив, возражали тому, чтобы «простецам» сообщать что-то о молитвенном старческом подвиге: не надо, мол, им и ведать о том. Быть может, этот взгляд на дело даже и вернее других! И все же развитие литературы в последние два столетия таково, что она вобрала в себя многое, что никак не являлось прежде ее тематикой. В области археологии, географии, изучения животного мира происходит явное смыкание художественной прозы и научного отчета, вспомним хотя бы Арсеньева, Даррелла, да и многих других. Но житие… Как описать то, что превышает меру понимания самого писателя, человека земного и светского, мирского? Еще раз повторю тут, о чем писал уже в самом начале книги, что взялся за труд, мои слабые силы превышающий по самому своему существу. Но – взялся…

Одиночество, во-первых, как ни странно, рождает испуг (кажется, что кто-то есть, кто-то вот-вот войдет, кто-то прячется и следит за тобой). Тоска по людям, по человеческому общению приходит уже спустя время, а за нею – брожение мыслей, сомнения в своем подвиге. Оставленный мир манит и влечет к себе, и уже невнятно: зачем, почему ты взял на себя подобный искус? Не легче ли, не душеполезнее ли было остаться в миру и спасаться там? Хотя бы в обители Божьей! Но когда и это преодолел, тут на тебя наваливаются злые силы, бесовские наваждения, от коих можно двинуться умом. Начинают мучать страшные видения и сны. А ежели ты и это претерпел, начинаются искушения гордыней, мысли о собственной святости, и сколь многие подвижники ломались именно на этом! Сходили с ума и даже восхищались бесами…

Впрочем, за века и века были выработаны в монашестве строгие правила подобной борьбы, куда входили – самодисциплина, постоянная мысль о Боге, о смерти, о собственном ничтожестве, пост и непрерывная молитва. При этом аскету-пустыннику указывалось все свои дела и желания соображать с Евангелием: делай так, как делал Иисус! И помни, что пред Господом ты и в делах своих и в помышлениях своих точно хрустальный. Господь видит все.

Многие из этих заветов были не внове Сергию. Он и постился с детства, и к молитве прилежен был всегда, и трудился непрестанно, подчиняя плоть духовному началованию. Труднее всего давалось ему одиночество.

Незримо подкрадывалась, подступала зима. Единожды он услыхал – предвестьем грядущих холодов и зимних бурь – томительный далекий волчий вой. Долго стоял и слушал, прикидывая, далеко ли от него зверь? А потом махнул рукой и потащил волокушу с хворостом к дому. Лесных голосов не наслушаешься! Дни шли за днями, и одиночество начинало все сильнее давить на него. И все более ждалось какой-то незримой беды, незримой бесовской брани…

Глава пятнадцатая

Осенняя тишина взорвалась наконец внезапно налетевшею бурей. Могуче зашумел лес в сумерках ночи с ровным и грозным гулом бушующей стихии, и вот рухнуло, понеслось… Он с трудом открыл дверь хижины и не сразу сумел закрыть, ибо всю ее разом наполнило ветром. Ветер выл