Химена. Верность и долг - Мария Тереса Леон

живые глаза, и сейчас она плачет о том, кто уходит от неё так далёко и так надолго, плачет о себе самой, о трудах и заботах, что ждут не дождутся её по всем углам. Химена плачет, ибо знает большие чувства. Химена плачет, и слёзы скользят по её лицу, как зёрна из созревших колосьев, и глаза её проливаются дождём, осыпаются осенними листьями на землю. Грудь её дышит тяжко, и в сердце тепло, нежно и тоскливо бьются надежды её отымаемой судьбою юности. О, Родриго, сколько ночей любви гаснет на этой заре, наполненной нетерпеливым конским топотом!

Все замерли, подавленные и умилённые простотой прощания Родриго с Хименой. Обветренные лица воинов и тихие лица монахов обращены к Сиду, с благодарностью отвечающему на приветные взгляды тех, кто стал невольным свидетелем этой сцены из его семейной хроники. Сид целует дочек, берёт на руки своего дона Диегито, подымает Химену, снова бросившуюся было к его ногам, прижимается губами к её лицу и тоже плачет. А старый дуб склоняет ветви над Сидом и Хименой…

Плачет Сид о своей Кастилии, которую вынужден покинуть, о своём замке Бивар, за чьей незапертой дверью обитают теперь лишь тень его тоски, да дикий ветер, да совы. Плачет Сид о пустых нашестях, на которых нет больше его охотничьих соколов, о полках в стене, скучающих без стройных кувшинов со свежей водою. Горе, горе изгнанникам, что не могут вернуться домой ни за одной забытою вещью! Плачет Сид о незаметном счастье каждого дня, о привычном ходе жизни, именуемом родиной… Прощай, мелководная речка Убьерна, прощай, звонкий источник посередь двора, прощайте, пашни, засеянные ещё отцом, земли, вспаханные ещё дедом, пепел далёких предков, создателей Кастилии!.. Прощайте, друзья, живые и мёртвые, ваш Сид покидает вас!

Каким прекрасным кажется Химене её Родриго так вот, с залитым слезами лицом! В каждой его слезе солнце отражается маленькой радугой — чего, впрочем, не замечает, видно, Альвар Фаньес, надвигающий на лицо Воителя забрало в знак того, что пора двигаться в путь.

— Ещё мгновение, друг! Химена, захочет ли судьба, чтоб мы снова свиделись и я снова целовал твои глаза?

— Дай-то бог, чтоб случилось это здесь, на родной земле! Ещё мгновение, Альвар Фаньес, дай мне взглянуть на него в последний раз!

Альвар Фаньес удерживает на короткое мгновение надо лбом Сида тяжкий шлем и, прочтя что-то небывалое в глазах Воителя, говорит ему:

— Сид, рождённый в час добрый! Где мужество ваше?

И вдруг вся толпа вздрагивает разом, как один человек. Это Сид воскликнул голосом, громовые раскаты которого прокатились по всей Кастилии, долетев до пышных палат Леона, где их услышал, должно быть, сам король Альфонсо:

— Вперёд!

Аббат благословляет воинов. Знамёна взвились в воздух, изгнанник торопит шпорами коня и отрывается с болью — как ноготь от мяса — от всего ему дорогого, что останется здесь, в монастыре Сан-Педро де Карденья, в то время как боевые трубы его дружины трубят, распугивая в страхе разлетающихся голубок.

«Лучше б не было вассала, если б добрый был король!» Но недаром потрудились клеветники и доносчики… И вот лучший вассал осуждён на изгнание… Недвижно стоит Химена, вся устремлённая вдаль, ловя взором последнюю струйку пыли в воздухе и слухом — последний стук копыт по дороге. И когда всё, что только сейчас было её жизнью, становится всего лишь воспоминанием, она резко оборачивается к изумлённым монахам и сурово приказывает слугам:

— Зовите пастухов, солнце уж встало, и наше хозяйство ждёт забот и трудов наших…

ГЛАВА II

Поедете вы, Минайя,

В Кастилию, милый край…

И вот уже Химена одна. Стежок, другой, третий… Губы беззвучно считают, считают — только б не сбиться… Только б не думать… Маленькая донья Соль и её брат дон Диегито бегают взапуски меж розовыми кустами сада, колокола кропят молитвенным звоном поля, украшенные изумрудами и рубинами цветов. О, лучше бы уж замолкло это звонкое дрожание воздуха! Лучше бы уж горький плод одиночества, питающий сердце Химены, высох и увял в тишине! Но нет ни тишины, ни покоя: Химене приходится теперь глядеть в оба и слушать во все уши — за себя и за того, кто уехал, неусыпно бдеть над каждой мелочью — над расходами на обед, над бельём и платьем всей семьи, зачастую нуждающимся в починке.

Утро… Поют цикады где-то в дубняке; вон по дороге ведут быка для монастырской коровы; охотники с гиканьем гонят пугливых зайцев, которые иногда, стрелой перебежав открытое место, скрываются в галереях монастыря; гордый сокол взвился в поднебесье… Проходят чередою однообразные дни, подгоняя однообразные месяцы, от времени до времени заглянет в монастырь какой-нибудь нищий либо просто прохожий, но никто, никто не расскажет Химене про то, о чём так горячо жаждет она услышать… Стежок, другой, третий… Солнце помаленьку гаснет — и прислужницы Химены садятся в круг и поют, поют, чтоб её развеселить, а она, растроганная их верностью, плачет. Прислужницы Химены знают, что госпоже теперь не до них, и потому разленились и всё больше шепчутся по углам о своих делах и делишках… А она закусит задумчиво нить, воткнёт рассеянно иглу в полотно, да и унесётся душою за вольной птицей воспоминаний и дум своих:

«Боже правый, где-то теперь мой Сид? По какой земле бродит он? По каким далям блуждает взор его? Может, пока я крест-накрест протыкаю полотно, вражий меч вот так же протыкает его грудь? Нет, нет, молчи, трусливое сердце! Молчи и верь… И зачем надел он эту кольчугу из мелких колец? Мы её купили для церемонии в церкви Санта-Гадеа, когда мой Сид потребовал от короля Альфонсо клятвы в том, что он непричастен к убийству брата своего короля дона Санчо. Для королевской клятвы, а не для битвы вовсе. Тогда это было нужно, ибо не подобало явиться в той кольчуге, что была на нём во время осады Саморы, когда был убит прежний король, дон Санчо… Люди Альфонсо не любят Сида. А меня разве любят все эти знатные леонцы? Чего только не говорят они про меня: и что дурна собою, и что слишком уж румяна лицом, что волосы мои без блеска, что и поступь-то неловка, не хожу павою, покачиваясь, как корабль в чистом море, а легонько, сторонкой, а как взглянет кто — опущу очи долу и зальюсь краской по самый лоб. Да господь с ними, пусть смеются, верно, Родриго? Пускай я для них проста. Всё равно я внучка королей. И