Химена. Верность и долг - Мария Тереса Леон

дядя мой Альфонсо — король, а ты верный ему вассал, и я — верная твоя Химена… Вернись скорее, любовь моя, чтоб могла я коснуться тебя своими руками, огрубевшими на холодном ветру, ибо супруга твоя не носит уж теперь надушенных перчаток… Привези мне такие перчатки, чтоб пахли душистым ветром юга. И красивую мантилью привези. Привезёшь?.. А эти леонские дамы пускай болтают, что я, мол, нищенка теперь, нет у меня опоры, что как цветок увяла. Расцвету, дайте срок. Разве не расцветают на диких скалах жёлтые цветы дрока затем лишь, чтоб, волею божьей, предупредить нас о весне?.. А в монастырском саду цветут розы. Зачем, господи, зачем на свете розы, если…»

Ходит, ходит игла вверх и вниз, протыкая тонкое полотно… Тянется, тянется нить… Диковинные цветы, львы с поднятой, как на рыцарском гербе, лапой, светила, птицы возникают на полотне из-под тонких пальцев Химены… Голова её печально клонится над работой, сладкие воспоминания овевают её чистый лоб… Тянется, тянется нить, один стежок, другой, третий…

О, сколько б она навышивала, нашила и наткала, коли б можно было помочь такой работой воинам, в дальнем краю добывающим в битвах хлеб свой! А как добывают хлеб в битвах? Химена не знает. День её прост: она ходит к обедне, как приказывает добрый аббат, спускается к ручью, где рабыни-мавританки стирают бельё, ударяя им о большие камни, чего лучше избегать, ибо так простыни секутся, из одеял выдираются нитки, а шёлковые рубашки рвутся по швам. Надо присмотреть и за тем, чтоб бельё, раскиданное сушиться на розмариновых кустах, не зацепилось за сучок и не порвалось. И проследить за тем, чтоб верно сочли стадо, как будут платить дань местной управе. Монастырь-то не обложен данью, но у Сида нет уж тех привилегий, как прежде, когда милостью короля был он свободен от всех поборов. Сид теперь уже не тот видный инфансон5, владеющий мельницами и стадами в Убьерне, Биваре и Сотопаласиос. И теперь Химене приходится тратить долгие часы на то, чтоб бороться с бедностью и защищать от неё детей, особенно младшенькую, что растёт такой хилой и бледной. Чтоб хоть немного развлечься, Химена подолгу стоит у окна, глядя на монаха-пасечника и слушая, как ладно свистит он своим пчёлкам, — а они слетаются к нему в золотом свете дня, садятся на лицо, на грудь в милой своей суетне… А то так просто глядит в небо.

Рабыни-мавританки зажгли свечи в спальном покое. Голые, без ковров, строгие стены монастырских покоев кажутся ещё суровее в тусклом дрожащем свете, выхватывающем из темноты куски камня с венами тёмно-медового цвета. Причудливые тени скользят по стенам, похожие на странных животных с рыцарских гербов, пугая детей, а солнце всё ещё никак не хочет умирать, ломая свою последнюю тоненькую шпагу о свод стрельчатого окна. Ещё мгновенье — и широкая тишина монастырской ночи опускается над Сан-Педро де Карденья.

Ещё одна ночь! Дети уже уснули в своих покоях. Химена осталась одна… Только добрый аббат, тайно жалея её, велит время от времени кому-нибудь развлечь госпожу пением. Да захожий монах расскажет иной раз что-нибудь из жития святых или другую какую жалостную историю. Особенно любит Химена рассказ про мучеников Эулохия и Флору, которым отрубили головы за их великую любовь. Иногда ей читают вслух. Как-то раз, когда монах читал из хроники: «Не всё ли равно, коли привелось тебе покинуть родину? Твоя родина — это земля, где нашёл ты благоденствие, а корень благоденствия — не в земле, а в сердце человеческом», — Химена сказала громко и горделиво: «Ложь вы читаете, иль неверно написано в книге!» И хотя добрый аббат пытался её успокоить, в то время как смущённый чтец закрывал книгу в богатом кожаном переплёте, — «Ложь читаете!» — гневно повторила Химена. «Кто ж способен предать лоно матери, родившей его?» — и махнула рукою, словно отодвигая слова, запечатлённые в готском пергаменте.

Но то лишь минуты волнения, после которых всё снова погружается в тишину. Химена снова возвращается к своему вышиванию, к бесконечной своей нити. Снова журит своих служанок. Один стежок, другой, третий… Где ты сейчас, Родриго? Давненько уж нет от тебя никаких вестей. Может, забыл? Может, залюбовался какой-нибудь тоненькой мавританочкой с живыми глазами? В свете свечей можно разглядеть два роскошных, похожих на трон, кресла… В одном из них, склонив голову, сидит Химена. Один стежок, другой, третий… Крестик за крестиком… Крест… У каждого — свой…

А другое кресло пустое. Пустое и немое. Если б умело оно говорить, а главное — слушать, рассказала бы ему Химена всё-всё, что делает она за день, о чём думает, с кем говорит, рассыпала бы перед ним длинные чётки слухов, жалоб, сомнений! Но бесполезно пытаться заговорить с тенями тех, кто далеко от нас. Кто неизвестно когда вернётся. И вернётся ли? А вдруг не вернётся? А если её Родриго останется лежать на поле боя, как другие? Как другие… Довольно, довольно, Химена! Нужно верить!

«Верю, господи, верю… Отче наш, иже еси на небесех…» Тянется, тянется нить к небу, в неведомые выси, вместе с её молитвой, вместе с её страхом, вместе с её надеждой. Где-то глухо слышны голоса, свист. Правда, что это за свист, такой долгий, такой настойчивый? Ветер, что ли? Да это и не свист вовсе, а голубка задела крылом окно, или розовый листок упал в воду, или просто что-то неведомое звенит, поражая воображение. Откуда звук-то? Чей голос? С земли? С небес? Всё вдруг озарилось, словно сам царь небесный пожаловал в тихие монастырские покои. Нет более тени, всё — свет. Ах нет, не закрывай лица, Химена! Входи, входи, архангел Гавриил, переступи своей лёгкой сандалией порог этой тихой кельи… Подойди к этой женщине с простою душой. Не пугай её блеском твоей воинской славы! Скажи ей тихо те вести, с какими явился ты, чудесный вестник, чтоб сердце её не увяло и не высохло, как гроздь винограда, которую забыли вовремя отнять от лозы. Войди, чудесный вестник! Сложи свои пышнопёрые крылья, чтоб не смутить самую бесхитростную из бесхитростных, самую простую из простых, хоть и одета она в знатные одежды. Не испугай её, чудесный вестник! Ведь она знает тебя только по картинке, нарисованной на обложке её молитвенника. Входи, не медли. Она узнает твоё овальное лицо нежно-розового цвета. Расскажи ей, как явился ты Воителю, когда раскинул он ночью свой лагерь на границе кастильских земель. Скажи ей: я пришёл к изгнаннику во время сна, когда усталость смежила ему очи, и я коснулся крылом врат его страдания, и