Владек Шейбал - Лейла Элораби Салем

до его рождения некой невидимой силой. Он вспомнил давнюю тайскую мудрость, гласившую: никогда не пытайся сам изменить жизнь, иначе судьба отомстит за нетерпение, нужно просто ждать и двери сами откроются, когда наступит время.

Влад, - продолжал Гибсон, ни о чем не спрашивая, - недавно мы опубликовали автобиографию Барбары Виндзор и она упомянула тебя в своей книге: все твои критические мысли и цитаты. Я многое знаю о твоей жизни и крайне впечатлен тем, что пришлось тебе пережить.

Но... разве мои мемуары станут интересны широкому кругу читателей? Я не столь знаменитый артист, как, например, Петр Устинов, Омар Шериф, Марчелло Мастроянни, Эллиот Гулд, Майкл Кейн, Оливер Рид - вот они настоящие знаменитости. А кто я?

Ты просто недооцениваешь себя и в этом твоя ошибка, - не унимался Гибсон, пытаясь любым способом уговорить Владислава к написании книги, - все видели тебя на экране вместе с Омаром Шерифом, Бруком Шилдсоном и Джином Симмонсоном.

Это потому что наши фамилии начинаются на "S", - критично возразил артист, пряча под наигранной скромностью чувство гордости за самого себя.

Нет, ты определил свой собственный пьедестал, ты много трудился, много играл. Твой опыт в театре и кино бесценен и будет уроком для последующих поколений. Разве не в этом состоит наша жизнь?

Возможно, кому-то и станет интересно узнать обо мне, о моей нелегкой судьбе. Ведь кто я? Никто, просто шутка.

Джил громко рассмеялся в трубку, ответил:

Тогда напиши о себе как о шутке, чем не новая идея? Главное, упомяни в своих мемуарах ужасы войны, что удалось пережить, а затем - и это важно для нас, англичан, как ты сел на поезд Лондон-Оксфорд, имея в кармане лишь десять фунтов, но именно эта решительная поездка изменила всю твою жизнь.

Я подумаю, - молвил Владислав, мысленно вернувшись в прошлое и снова переживая те события, словно произошло это не много лет назад, а только вчера.

Без сомнений, Влад. Ты свершил то, на что многие не готовы решиться. Сколько англичан мечтают сыграть хотя бы в одном фильме, в одном эпизоде, а ты, иностранец, без знания английского языка построил такую карьеру! Тебе повезло, ты необычный человек.

Спасибо, Джил, спасибо.

Разговор был окончен, решение принято. Влад уселся за письменный стол, взял ручку и только собрался было писать, как резко остановился, замерев: только прошедшее беспокойство вновь овладело им. Нет, так нельзя, невозможно. О чем начать, как продолжить? Не было ни подсказок, ни ощущений чего-то мотивирующего, подталкивающего вперед - до той поры жизни, которая определяла дальнейший поворот судьбы. Те кадры, те неясно-уловимые вспышки памяти прошлого, что Владислав прокручивал в своих думах, пытаясь собрать затейливую головоломку воедино. Было что-то в душе... какое-то гнетущее препятствие, твердившее раз за разом, как только ручка касалась бумаги: "Не углубляйся в прошлое, не трогай детство, дабы не теребить затянувшуюся рану". Он бросил ручку в сторону, откинулся на спинку стула и запрокинул голову, уставившись мутным взором в потолок. Нужно что-то делать, но обдуманно, медленно надевая каждую "бусину" на веревку, отчитывая звенья в получившейся цепочке. Влад рассмеялся в пустоту, чувствуя томящее ожидание в новой - уже литературной стихии. Нет, он сможет преодолеть вот это самое препятствие, ведь смог же он выжить и в разгар войны, и в плену и позже - на новой чужой земле. только подумать: всю жизнь он зависел от силы судьбы, каких-то странных совпадений, привносившие в его сердце доселе необычно-удивительные открытия, даже откровения, далекие от реальности, не вписывающиеся в принятые шаблоны. И только Владислав приступил к книге, повинуясь тайным размышлениям, как снова останавливался, бросал начатую работу и резким шагом измерял комнату, бродя взад-вперед. Иногда останавливался, глядел в окно, за которым сгущались сумерки, легким касанием поглаживал бороду, шепча самому себе не то в утешении, не то в насмешку:

Ах, ты, старый глупец, одинокий старый дурак! Зачем согласился взваливать на плечи груз, тебе непосильный? Кому интересны твои метания, что пережил ты в течении этих шестидесяти восьми лет? Кто захочет читать твои мемуары, кому вообще интересен Влад Шейбал? Ты шутка, просто шутка, так говорил когда-то отец. Ты шутка с самого первого вздоха, рожденный словно в насмешку над родными, которые ожидали дочь, но никак не сына.

"Ты шутка!" - вдруг из дальнего темного угла донесся глас и Владислав, вздрогнув всем телом, обернулся туда, где некто только что позвал его - там никого не было.

Отец, это ты? - воскликнул он, чувствуя, как глаза его наполняются слезами, но ответа не последовало. Перекрестившись, Влад прошептал в темноту, отпуская весь страх, сковывавший его сердце. - Я знаю, отец, что ты всю жизнь презирал меня, но прошу, прости мне, что я не оправдал твоих надежд: не стал архитектором, не создал семью и... что не родился девочкой, как вам хотелось. Ноя все равно любил тебя и сейчас люблю, только отпусти меня, прошу.

Глубоко вздохнув, уже не всматриваясь, не прислушиваясь к тишине, он сел за стол и начал быстро, неистово писать повесть своей жизни, и первая глава - как начало начал, рассказала о периоде, изменившего его жизнь навсегда, а именно - о начале войны и варшавском восстании, в котором он участвовал сам, будучи еще молодым юношей, студентом театрального училища.

С того дня большую часть времени Владислав проводил за письменным столом, впадая в прошлое как в некий транс, забывая о еде и отдыхе. Он писал и писал, переворачивая страницу за страницей. А как легко становилось на душе! Все переживания, все детские обиды, все те потери, пленения, побег, битва за место под солнцем оставались за чертой души и тела, укладываясь ровными буквами на белом листе, словно крайний след на вечном просторе.

Впервые за последние годы - а, может статься, первый раз в жизни, Владислав ощутил себя свободным и счастливым, как бы заново переродясь в том же обличье, но отныне не неся тяготы бремени прожитых лет. Он простил грозного отца, он даже не винил мать, что никогда явно не заступалась за него, боясь гнева хладнокровного супруга, но Влад все равно знал, чувствовал, как мама любила его больше всех и от которой он не видел ничего, кроме хорошего; и с иронической улыбкой он вспомнил ясную картину материнской заботы в дни ее приезда в Лондон: как Бронислава, уже старая, потерявшая здоровье, вставала ранним утром и тяжелой походкой спускалась на кухню, дабы приготовить любимому сыну завтрак, а вон в то время лежал