Тума - Захар Прилепин

воедино разрубленную посередине голову сына, сидела посреди светопреставленья, вжав сырые руки в сыновьи уши. Сын же, вонзив в землю пальцы, из остатних сил тянул на себя коренья.

Ногайский старик шёл меж кровавой сутолоки, имея на месте затылка кровавое мочало и держа за руку едва перебирающего ногами дитя.

Баран со срубленной передней ногой, западая бестолковой головою, семенил по кругу, надеясь, что убегает прочь.

Собака, проткнутая насквозь пикою, волочила её за собой, запуганно огрызаясь на древко.

По воздуху раскатывались огненные колобки, ударяясь о кричащие лица, проникая в глотки и в ноздри, догорая уже внутри людей, будто в светильниках, – пока не исчезали глаза, не спадали оглинившиеся уши, не начинал из мёртвых, с чёрными зубами, ртов, валить дым.

И небо, и земля, и вся тварь со всеми их чадами – обращались в один, слипшийся трепещущим мясом, чадящий, смрадный шар.

Шар трещал мясом и кожею.

Вся степь проснулась и возопила, преисполненная смертью, в тысячи тысяч насекомых, травяных, животных голосов.

Тарантулы били себя жалами. Суслики задыхались от пепла в норах. Змеи заползали в огонь, обращаясь в хрусткий уголь, продолжая извиваться, пока не осыпа́лись прахом.

Овечьи отары в тысячи голов раскатывались по степи, и, слыша их дух, волки брели за ними вослед, чтоб вскорости зарезать: не для пропитания и алчбы, а для одной смерти.

Над пылающим ногайским стойбищем с огромным шумом, как рушащаяся вода, снижались, почти касаясь пылающих кибиток, два необъятных чёрных крыла, и тут же возносились до самых чёрных облаков, разгоняя их, чтоб лишённое зрачка око луны зрело творимое.

От взмахов тех крыльев жутче клубился огнь, дым закручивался, будто самые тугие воды омута, лишая дыханья всякую живую душу, угодившую в тот дымоворот.

Людской сонм обращался в червонную смазь.

Гарь прибивалась к самой земле, расползаясь вон меж выгоревших тёрнов и бурьянов.

Иван Разин, нагоняя ногайского воя, рубанул его саблей, метя по темени, но тот успел откинуть голову, оттого ему срезало половину носа, верхнюю губу, ополовинило язык и снесло подбородок. Рот воя стал открыт навсегда, а из носа били две чёрные струи.

Фрол Минаев, вонзив пику в неистового, не желающего поддаваться ногайского малолетку, донёс его так к пылающей кибитке и сбросил туда, в пепельную мякину выгоревших подушек.

Серёга Кривой, поломав в схватке саблю, нёсся с косою на обломанном древке, нагоняя бегущих, горящих, кричащих, молящих – снося им головы, кроя и разваливая надвое тела.

На спине Горана пылала медвежья шкура, но он не замечал того. Вклещившись в намотанные на руку волосы, он держал вместо оружия половину ногайской бабы, разрезанной Кривым до пупа. Явившегося навстречу ногайского воя Горан сбил с коня тем жутким, мечущим густые брызги обрубком.

Степан, весь обратившийся в раскалённую сталь, чужой сам себе, вусмерть расхристанный, голосил посреди творимого им пламени:

– Жгу и пустошу вас! Жгу и пустошу!

…не поняв как, Степан обрушился через голову коня, оказавшись на дымящей земле.

К нему кинулась с вилами ногайская девка, чьи мониста играли в огне, как золотая чешуя.

Вилы те оказались сначала у него в руках, а затем в утробе у той девки.

Скинув чалму, теми же вилами, вопя как роженица, добил он в шею своего рыжего коня.

Те же вилы вошли в лицо, пронзив до затылка, тому ногайскому вою, что срубил ноги его коню.

Наступив вою на грудь, Степан выдернул вилы, и бил ими снова в его лицо, пока не перепутал глаза и губы местами, не обратил щёки, и скулы, и зубы в кашу.

Идя сквозь треск и клокотанье, теми же вилами раскидывал он повсюду огонь, поджигая то, что ещё не горело. И если в юртах был крик – повернув вилы набок, многократно пробивал те юрты меж деревянных рёбер. И когда с той стороны поймали вилы, пытаясь удержать, он выхватил пистоль и выстрелил наугад, сквозь войлок.

…так вдарилось одно племя о другое племя, и второе оказалось раздавлено, как яйцо. Беззаконие, кормившее их, пало на них самих.

Ад спеленал их, чтоб накормить смертью.

И не было выкупа за них – оттого, что никто не покупает себе дым.

И не было мена на них – оттого, что никто не меняет пепел.

И шляхи того племени стали топью. И холмы их сделались как мякина. И пламя стало их небом, и съело их дыхание.

И зренье людей того племени стало – ночь.

И степь их сделалась черна, как изнанка земли. И покрылась она трещинами, как плаха.

И солнце для них обратилось в огромный казан, куда затянуло все их юрты, весь их скот, и раскосых чад, и высушенных ветром стариков.

И, чихнув, казан тот выплюнул горелые семена.

И, унесённые к самому морю, семена те ловили холодными губами мелкозубые рыбы.

И стало имя того улуса беззвучным.

XII

…отмывались в Дону, все алые, осклизлые, как младенцы.

Переодевались в казачье.

Кривой, сидя на берегу, вытряс из янычаровых одежд громко упавшие мониста. Братья Разины разом оглянулись на раздавшийся звон.

Предовольный Кривой оглядывал украшения, срезанные с ногайской девки.

– …уговор же был, – не желая ссоры, негромко сказал Иван Степану, – и на медную серёжку не покуситься – всё калмыкам…

Но любованье Кривого было настолько потешно, что Степан рассмеялся.

На смех выбежал из воды Фролка Минаев, заранее смеясь ещё не зная чему.

Кривой поднял невинный свой взор, ища единственным зраком причину веселья.

– …вдовице подарю… – пояснил бесхитростно, тряхнув монистами.

– Серёг, да то ж московские рубли, нежли не видишь? – спросил, тоже смеясь, Иван. – Ты каким глазом глядишь-то? Ты зрячим погляди, не вторым! Ногайки ж так носят. Как сушёные грибы на нитке, токмо рубли!

Кривой расправил и приподнял над головою мониста.

– А и верно, рубли… – подивился.

Не выдержав, засмеялся и Черноярец. Рухнув на берег голым задом, залился Минаев. И даже Нимка, не смеявшийся никогда, отёр мелкую смешливую слёзку.

– Так и ходи на базар, с ожерельем заместо кошеля! – кричал, по-поросячьи взвизгивая, Фролка Минаев.

…лишь Горан, будто и не слыша ничего, оглядывал свою погоревшую, в дырьях, медвежью шкуру, но оттого казакам было ещё веселей…

– Зато в кабаке тебя… – заходился от смеха Минаев, – …издаля! будут! признавать! – как оглохший, прокричал он. – Заслышит звон кабатчик – то, значится, Кривой заходит. Ежли часто звенит – то, должно, спешит с похмелья!.. Ежли редко… – Фролка натурально заливался слезами, в то время как Ивана Разина от смеха пробила икота, – …то похмелился уже, и не спешит!.. Когда ж вовсе без звона – то пропился весь!..