Тума - Захар Прилепин

Заметив в руке своей кость, Стеван положил её на стол и с горькой, над самим собой, усмешкой продолжил:

– Од тога дана е Стеван… (С того дня Стеван… – срб.) – он ткнул себя пальцем в грудь. – …чекао казну и ние спавао. Арлаукао е из све снаге, не отвараючи уста! (…ждал казни и спать раздумал. Криком кричал, уст не раскрывая! – срб.)

Стеван обвёл всех казаков жалостливыми глазами и остановился взглядом на Горане, но тот, будто и не слыша его причта, вдумчиво ел яишню.

– Али Господ е свемилостив чак и према найништавниёй деци своёй! (Но Господь всемилостив даже к самым ничтожным детям своим! – срб.) – заключил Стеван. – И ево мене медзу козацима, моём брачом! Козака койи живе поред дзаволег Азова, као поред капие пакла! Козака койи се не плаше азовских напада ни злог комшилука! Што сте ви такви люд?.. А я чу вам и сам одговорити. Све зато што имате – руског цара! Цар над царевима – у Москви е Христовой! (И вот я меж казаков, братов моих! Казаков, живущих подле чёртова Азова, будто подле адовых врат! Казаков, вовсе не страшащихся азовских приступов и злого соседства! Что ж вы за люди такие?.. А я отвечу сам. Оттого всё, что у вас – русский царь! Царь всем царям – в Москве Христовой! – срб.)

Стеван хотел было перекреститься, но, не позволив себе, потянул со стола полную кружку с пивом, и торопливо, захлёбываясь, опустошил её.

…явился Митроня Вяткин – короткошеий, в отца, лобастый, смешливый, – и с ним черкасские казаки с Окупного яра, стоявшие там, когда бежал серб, в карауле.

С порога, не садясь за стол, Митроня принялся рассказывать:

– …жид заорал, будто в нужник зашёл и чёрта родил! Родил – и сам напужался!.. – Митроня заразительно хохотал.

– Дале-то, дале чего было? – поднявшийся из-за стола Кривой ткнул его в бок.

– А чего дале? – Митроня чуть отстранился от Кривого и попросил шёпотом: – Не дерись, дядь Серёнь!.. Сбежались янычары, глядят в дырку: «Где серб? Где серб?». А там тюрбан только… Прибегли тогда к нам: куда, мол, дели серба? Дык, говорим, утоп: мыряйте за ним! Аль ищите по степи, по навозному духу! – Митроня скосился на серба, догадавшись, что речь ведёт за него, потому что всех остальных тут знал.

Серб, распахнув, как малое дитя, глаза, слушал, снова пугаясь, что его в митронином сказе найдут и казнят.

– Так они и правда кинулися в погоню! – смеялся Митроня. – А один всё тыкал пикой в нужнике! Я кричу ему: а ежли проткнёшь, как он вылезет наружу тогда, проткнутый? Рукой, учу его, черпай! Да гляди на свет, чтоб меж пальцев не утёк!

…весь курень затрясся, зашатался от смеха.

– Они опять к нам, трясутся от злобы! – дорассказывал Митроня. – Вертайте, шумят, сербина! Нужник, ответствую им, ваш. Так и лаз, стало быть, ваш. Сами, чалматые, и нарыли! Какой с нас спрос? А ежли вас обида точит, ройте свой лаз к нам в нужник, заползайте поглядеть, что там, как. Завсегда рады повидаться, как говорится, с глазу на глаз!..

…Стеван, заливаясь счастливыми слезами, тряс Горана, чтоб и тот разделил радость. Горан без усилия, как огромный пёс, перемалывал бараньи кости.

Только в тот день и спросил Степан у Ивана про то, о чём ни на день он не забывал.

– Отчего ты ничего не говоришь о деде, братушка?

Они сидели во дворе вдвоём.

В курене Стеван с Гораном затянули сербскую песню. Не зная слов, им подвывал Фролка Минаев.

– О каком таком деде, Стёп? – поперхнулся, затягиваясь трубочкой, Иван.

Выпустил дым – и разогнал безо всякой надобности ладонью.

– Нашем с тобою.

– Ты видал деда? – не понял Иван.

Степан повернулся к Ивану, тверёзый как никогда.

– Разве то не он был, Вань? – спросил.

Иван проморгался – и, наконец, догадавшись, повеселел взором.

Ещё помолчал, качая головой, как на небылицу, в которую не поверил, но нашёл искусной саму придумку.

– А тебе хочется, чтоб он, Стёп?

Младший брат не ответил.

– …пока тебя держали в полону, – начал вить бережную ниточку Иван, – помер гетман хохлятский – Богдан, значит, Хмель. Мы о ту пору во всех низовых городках сидели без жалованья, без зелья, без хлебных запасов – горе мыкали, животы мучили. С Москвы ж нам настрого не велели ни в Крым на поиски ходить, ни азовских людей трогать. Чего ж, гадали мы, поделати нам? Как помер Богдан – мы сами в азовские люди пустили лживый слух: идёт-де к нам жалованье втрое большее, и свинца, и зелья вдосталь. И царёва воля касаемо Азова теперь иная: бить азовских людей смертным боем… Желая наши думки разведать, затеяли тогда азовцы с нами мен. И много тогда сменяли мы своих казаков и хохлачей, или купили задёшево. Про тебя ж всякий раз вспоминали мы на мене, а они молчали. Мы ж ведали, что ты ни в Кафу, ни в Стамбул не свезён…

Иван заглянул в потухшую трубочку. Раскуривать не стал.

– Мыслю: сильно ты был надобен визиру, купившему тебя у мирзы. Эмин же твой ждал своего колыма от визира. Потому тебя не усадили на кол за злодейства твои, а всё берегли. Однако ж потому, что ты так и не побасурманился, морили тебя они. Могли и вовсе уморить. И тут иное пособило нам. Кадий азовский Наума нашего знал и кинул ему весточку. Сказал: де, азовским людям дорог мир, и надобно искать согласье меж Азовом и Черкасском. Корнила наш на те сговоры ходил с Наумом. И на сговорах тех Корнила сказывал поганым: в Азове мучает живот его крестник, и на мен его не отдают. Потому будет у казаков с азовскими людьми брань великая до той поры, пока не вернут нам нашего казака. А ежли мира желают они – пусть-де приводят того Степана на мен.

Степан удивлённо глядел в сторону Корнилова куреня: отсюда была видна его крыша.

– А мне не сказывал Корнила про то.

Иван сплюнул табак:

– А мне да.

– А пошто скрыл? – спросил Степан.

– Раскрыл бы тебе раньше, ты б совестью мучился: как мститься, когда крёстный про задумку твою не ведает, а не открыться ль и ему… А открылся бы ты – ничего б мы не содеяли, круг не дозволил бы…

– И чего ж тот кадий? – спросил Степан.

– Кадий тот, мыслю, визира не сумел уговорить тебя возвернуть. И тогда задумал он хитрость. Сойдясь с Наумом и Корнилой, тот кадий