Тума - Захар Прилепин

class="p1">Поначалу не смеявшийся, Кривой разгадал наконец Фролкину потешку, и, вздрагивая сутулой спиной, словно в грудь его бил ознобный колотун, как умел, перхая, заклокотал смехом.

…набив птицы, вечеряли на берегу.

Глядели на звёзды, вспоминая, как выходили по ним к берегам на морских поисках.

Горан с Нимкой дозорили первыми.

Черноярец и Степан засиделись у костерка.

Над ними висела комариная туча.

Сон оставил Степана.

Черноярец подгонял щелчками угольки под сухостой, будто и не ощущая жара.

– …о чём тревожен, Вань? – спросил Степан.

Он с вечера ещё углядел, что Черноярец задумчив.

Тот покачал было головой, что – нет, ни о чём, но сам же и ответил:

– Мыслю… не пойти ль к деду в монастырь…

Иван всегда был совестливый, за то Степан и товариществовал с ним.

– …казаки, приметил, до монастыря стремятся, когда на татбу и насилство сил не осталось, – сказал Степан, вглядываясь в будто иконописный лик Ивана, с годами всё больше походившего на деда.

Средь казаков он был едва ли не первый молитвенник и постник.

– Можа, и не осталось… – ответил Черноярец, и огладил замазанную от комаров сажею щёку.

Помолчали.

Степан вдруг вспомнил:

– …как на Соловках был, на тюленя охотились. Карбас их лодке прозванье… Искали лежбища. На льдинах отлёживается тюлень. Как найдём – бегут загонщики, вопят, в колотушки колотят… гонят тюленье стадо на забойщиков. Я в забойщиках ходил. Дубинами били. Самая цена – бельку, детёнышу тюленьему, коему и месяца нет. Белый мех у белька – самый дорогой. Крича-а-ат, Вань… А иная тюленица бьётся за белька – хуже ногайки…

Иван, выловив уголёк, положил в ладонь, глядел, как тот мерцает. Изредка дул, чтоб не гас.

– Поле ж дикое, дичей, чем льдина соловецкая, – тихо говорил Степан. – Кому ж я за то сказываю? Черноярцу ль Ивану, коий казак родовой и людобой смаличку? А вот ему… Про что сам он ведает лутче меня… Ногаи с шести лет гонят чад в поле, и те в степи живут: питают себе лишь тем, что сбили стрелой. За ясырём с двенадцати лет ходят. Казаки так не растят сынов, как ногаи. Ежли ногайца не погубить в шесть лет – глянь, а уже припоздал, и он те жилу перекусил.

Черноярец скатил уголёк в костёр.

– …а я так мыслю, Вань, – говорил Степан. – Казаку завсегда должно быть по душе. Живый – радуйся: Господь бережёт. Мёртвый – радуйся: Господь принял.

– …тебе ль по душе было в полону? – спросил Иван, оглаживая ладони.

– В темнице было по душе. Сербин весёлый. Лях сердитый, споры заводил. Всё – добрые люди.

– А и в яме по душе?

– А и в яме. Змейки в ногах, светило над головой. Когда б я нароком так зажил? А тут что старца заселили: моли все молитвы, какие не молил, когда надобе было.

– И всё тебе будто ништо? – усмехнулся Черноярец; с щеки его посыпалась сажа.

– А ништо и есть.

На другой день серб Стеван сидел в харчевне на Окупном яру.

Обняв себя коченеющими руками, притворялся, что дремлет на жаре. От волнения взмок: по бокам и животу текло, как по облитому.

Изредка, исподлобья озирался. Ленивые янычары, стоящие в охранении, бесконечно пили кофе. Неугомонный жид являлся то здесь, то там. Татары, ходившие до Азова с порученьями, валялись, разленившись, прямо на земле.

Христиане, дожидавшиеся мена, сидели в крепко сбитой клети. Многие из них молились.

На русской, видимой Стевану стороне караван-сарая, располагавшейся за плетнём, отделявшим азовских людей от черкасских, распахнулась будто ногой открытая дверь. Шумно вошли казаки, четверо.

Стеван в первый миг и не узнал безбородого Степана. Узнав, чересчур резко отвернулся, и снова ощутил, как по животу прокатился холодный пот.

Степан, заметивший серба, и не глянул на него. Хмурый, уселся за стол.

Казаки крикнули жида. Велели принести жареной стерляди, азовских орехов, пива.

Трое зашедших со Степаном тоже были безбороды.

Стеван, искоса вглядываясь, угадал ещё одного: то был старший Разин, Иван. Они встречались здесь же, накануне того, как по мену вернули казакам Степана.

Не садясь за стол, Иван прошёл к жиду.

Выслушав казака и приняв задаток, жид выглянул во двор, ища кого ему надо, и палкой растолкал спавшего в ожидании колыма татарина.

…Стеван просидел ещё с час, опиваясь яблочным, полным мошкары отваром. Стол его был липким, лицо – липким, и пальцы липли ко всему, за что бы ни брался.

Он тосковал, поминутно ожидая, что за ним сейчас явятся из Азова, и оглядывался на всякий шум. Сердце его лежало словно бы во льду.

…возвратился ездивший по казацким порученьям татарин.

Привязав коня, шёпотом, на ухо, доложился жиду.

Не подходя к Ивану, жид показал издалека, скрестив руки: не ищите вашего ясырника – он отмучился.

Истомлённый донельзя, на слабых ногах, серб отправился умыться к бочке во дворе.

Напившиеся пива казаки, выйдя в свой двор, завели разговоры с казачьим охраненьем, стоявшим на Обменном яру, как и янычары.

Ни в какие разговоры не вступавший Степан направился до отхожего места: в сколоченную из дерева гробину, поставленную на попа.

Отхожих мест на яру было два: для московских людей и для азовских. Разделённые плетнём, они стояли в десяти саженях друг от друга.

К разжёгшим свои трубочки казакам вышла из харчевни растрёпанная жёнка. Плачущим голосом выспрашивала:

– Атаманы, простите за-ради Христа! Никто ль не слыхал за мужика моего? Звать Ерёмой, волос русый, лоб вдавлен: копытом едва конь не прибил.

– Не слыхали, баба, про такого! – ответил ей самый молодой из казаков.

Она потопталась, и, будто забыв, что ей ответили, начала сызнова:

– Атаманы, простите за-ради Христа! Никто ль не слыхал за мужика моего…

– Сгинь, баба! – вдруг завопил Кривой. – Не видали таковского мужика! Который день тут срамную колготу наводишь! Всем янычанам дала уж по три раза́! Какой те муж, копытом в лоб битый, потаскухе? – облапив бабье лицо, Кривой толкнул её наземь.

…на ругань из караван-сарая вывалились сразу трое московских купчин. Янычары, любопытствуя, подошли к плетню. Глядели, скалясь, на русскую сторону.

Зашевелились полоняники в своей клети.

Отирая умытое, но всё ещё горячее и липкое лицо, Стеван почуял на себе пригляд. Оглянулся: Иван смотрит. Указал сербу глазами: подь до нужника.

Сплёвывая зацветшую воду, Стеван поспешил, куда велено.

Тут же из другого нужника вышел, будто что напевая, Степан.

Проходя мимо него, серб сбавил шаг, и услышал разборчивую сербскую речь.

– Уютро, у нэделю, намеравао е да одэ у лов… намеравао е да одэ у лов… Стао е на даску, сурвао се долэ… поглэдао е