Тума - Захар Прилепин

на поисках в полон людишек и черней дёгтя, и желтей листа. Тех помню. И все оказались – человечьи дети. А чёрта – нет, ни брали ни разу, и ни в какой капкан не попадался.

– На то и чёрт, чтоб не ловиться, а ловить, – рассудил упрямо Фрол, ловя руками снежинки, будто мошкару.

– Ты пошто тут оказался? – вдруг встав, спросил Разин.

Фролка вдарился о него грудью.

– А чтоб ты не искал нас, побёг встретить, – разулыбался Фрол, поспешно отстраняясь, чтоб не поймать от Разина тычок под ребро. – Мы до корчмы пошли! С Дона Митроня явился! Повели его до Катри…

Названье корчме было – «Золотой петух».

Хитрый петух тот был жирно намалёван вверху, над длинным чёрным прилавком, но золотую краску давно растерял и стал зелен.

Черноволосая шинкарка Катря, с красной лентой, заплетённой в косу, сквозь клубы дыма ловко разносила подносы.

За столом, на кленовых стульчиках с фигурными ножками, сидели старший Разин, Черноярец, Кривой, Горан, Нимя и предовольный Митроня.

Стена, у которой расположились, была покрыта шпалерой, тканной из цветной шерсти. На шпалере был ярко вышит лупоглазый конный казак, а за спиной его – белая, заляпанная сальными пальцами и посизевшая от чада хата.

Покрытый шерстяным килимом стол был уставлен несчётными кюхлями чёрного пива. На блюде, порезанный, лежал жаренный на сале хлеб. В нескольких тарелках – солёные огурцы с размякшим салом вперемешку.

– За вечное братство с народом руським! – провозгласил на всю корчму Иван.

– Да будет так! – охотно, на многие голоса, отозвались ему.

– Любо! – закричали. – Дякуем казакам донским!

– Слава братству нашему! – гаркнули за соседним столом, поднимая чаши.

Иван, с видом суровым, выпил, стоя, половину кюхли и уселся на место, продолжая глядеть на один, дальний, стол, где трое хохлачей в который раз не отзывались на его здравицы, нарочито отвернувшись.

Увидев младшего брата, разулыбался.

Митроня встал Степану навстречу. Они облобызались.

– Все здоровы? – спросил Степан, усевшись.

По лицам казаков уже было видно: ни с чьими ближними беды не случилось.

Всё равно Степан заново расспросил за всех поимённо.

Как там Наум-атаман. Как Осип Колуженин. Как Корнила-крёстный. Как Алёна. Ефросинья. Фролка. Афонька. Матрёна. Мевлюдка.

– За мурого кобеля не спросил! – подмигнув, напомнил Серёга Кривой.

…пили пиво до полуночи – и, разохотившись, остались за полночь.

Подъели все пироги с печёнкою и всю квашеную капусту, что Катря донесла до них.

После – пили вино, закусывая мочёными яблоками.

Тем яблоком чавкая, Митроня нежданно окликнул Степана:

– …что не досказал-то!.. Кадия казнили азовского! Купцы донесли!

У Степана взгляд остановился – как смёрзся.

– За какие такие прегрешенья? – спросил Фролка, крутя головой, чтоб согнать сонливый хмель.

– Бают, за предательство! – отвернувшись от Степана к Фролу, отвечал Митроня.

– Кого предал-то? – пьяно выкрикнул Фролка, тараща осоловелые глаза.

– Бают, предал обманно визиря! И за то – казнён!

– Как казнили-то? – не унимался Фролка.

Степан, двинув столом, поднялся. На ходу, не глядя, ухватил шапку.

…ещё было темно, но глазастый месяц стоял высоко, ясно.

Неподалёку горел, освещая дорогу, костёр на железной жаровне.

Снег больше не шёл, а тот, что нападал, – вытоптали в грязь.

Плетни и частоколы Подола казались отсыревшими, грязными.

…плотники всё стучали; стук гулко отдавался в округе.

Степан вспомнил вдруг, чего не помнил давным-давно, а тут – явилось.

Было так: отец, Тимофей Исаевич, взбеленился – и захотел убить мать их, туркиню Марию, уворованную Михримах.

Ивану с четыре года было, а ему, значит, три.

Отец перерубил всю скотину на базу. Выбежав, побил, какую нагнал, птицу во дворе.

Мать – средь оглашенных кур и кружащихся перьев, – вбежав по крыльцу, заперлась в курене.

Отец за ней не полез, а, схватив топор, начал рубить сваю.

Стук был тот же, что сейчас, – отдающий в самое темечко.

Свая треснула, и курень завалился набок, едва не придавив отца.

…Степан только теперь и догадался, отчего отец не вышиб дверь в курень. Омрачившись, он будто днище рубил галерное, желая мать утопить.

…на жалобный ор скотины, и грохот, и вопли прибежал Аляной. Обнял, без страха, отца, повёл прочь со двора.

Тимофей так и держал топор в руке.

Мать же выбежала и металась по двору, крича сыновей, но нигде не видела их.

Они, босые, прятались под повозкой, в такой же вот отвердевшей снежной накипи и в навозе. Иван держал за пазухой пойманного курёнка.

Упав у повозки на колени, мать раскинула руки.

…весь двор был изукрашен бурыми брызгами.

Залипшие в крови, повсюду валялись перья.

Пахло парною плотью и стружкой.

…куда ж повела-то она их? Раз курень обрушился?..

…и ещё вспомнил.

В тот же, вроде бы, год очнулся ночью. А уже наступила весна, отяжелели крыши, и стал серым, в длинных, манящих порезах донской лёд. Попривыкнув к темени, рассмотрел: Иван, одетый в старый отцов зипун и в отцовскую волчью шапку, выходит из горницы.

…отец же, как пропал на поисках, так и не возвращался с осени…

Вскоре Степан расслышал, что курень пуст, и он остался один.

Поднялся, поспешно оделся, и заторопился в ночи, мимо ледяных проток и чёрных куреней, – к Дону.

Ветер шумел в камышовых крышах, трепетали кустарники, скрипели мостки, полумесяц залип окоченелой рыбою.

Ночь была космата, смурна, но Степан выглядел: возле самого берега стоит мать.

Иван остановился поодаль: так, чтоб она не расслышала его.

Степан, тихо подойдя, встал рядом с братом.

Снег обтекал мать, словно лампаду, и казалось: сойди она с места – останется пустое, среди снега, воздушное изваяние, как прозрачный сосуд.

…оглянулся на топочущие, скользящие шаги: Иван.

Суконный, застёгнутый крючком кунтуш с длинными, разрезными, откидными рукавами сидел на брате, как на ясновельможном шляхтиче. По нему было и не сказать, что всю ночь не спал, лишь подглазья чуть очернели.

…братья были похожи.

Оба – прямолицые. Только у Ивана кожа потемней, а сам полобастей.

Глаза у обоих были расставлены так же широко, как у матери. А у Ивана ещё и почти срастались на переносице брови.

Борода Ивана выглядела гуще, курчавей. И седой клок в ней ярко виднелся, какого не было в Степановой бороде.

И весь Иван был словно крупнее, злей, порывистей.

…нагнав, молча пошёл рядом.

Ледяная грязца вскрипывала под сапогами.

– …в Софии, видал?.. – спросил младший брат. – Во всю вышину… Марию?..

– …я на башни да остроги больше люблю поглядеть… – повременив, ответил Иван.

– …матери лица и не вспомню уж, как в дымке всё… – всё равно продолжил за своё Степан. – А гляжу на Марию пресвятую, Господи прости, – и вроде как с