Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

— Ты всем пожертвовал ради меня… ради того, чтобы разделить мое изгнание…

Кесарий смотрел на Каллиста — в его синих глазах была невыразимая благодарность.

+++

Вечер. Трещат, не умолкая, цикады. Теплый ветер наполнен ароматом цветущего миндаля. Анфуса забирает у лежащего в саду на подушках Протолеона поднос с остатками ужина. Кормилица приносит ребенка, завернутого в пестрое сирийское одеяльце. Глаза страдальца загораются тихой радостью.

— Феодулия, поднеси поближе Финарету к отцу, — говорит Леэна. — Финарета, ну-ка, где папа? Покажи папу!

Финарета тянет ручонки, и Протолеон целует дочку в большие зеленые глаза, в золотистые волосики на лбу.

— Как хорошо, что мы не взяли тебя в ту поездку, дочка! — говорит он. — Кони взбесились…

Потом он берет за руку старшую сестру, целует ее ладонь и плачет, а она вытирает его слезы…

+++

— Как хорошо, что вы пришли, матушка… — проговорил Кесарий, садясь на постели.

— Ты не можешь уснуть, дитя мое? — тревожно спросила Леэна, придвигая табурет ближе.

— Матушка, — Кесарий протянул к ней руки, словно в мольбе, — матушка! Мне неспокойно на сердце…

Леэна молча обняла его, прижимая к груди, и несколько раз поцеловала в горячий лоб.

— Матушка, я чувствую, что-то случилось с Саломом, — выдохнул Кесарий и разрыдался. — Отец ненавидит его… он убьет его… он прикажет его пытать… распнет…

— Что ты такое говоришь, что ты говоришь, дитя мое, — испугалась Леэна, беря названного сына за руки и чувствуя, что ладони его мокры от испарины. — Это запрещено, как же он убьет его?

— Очень просто… вы не знаете отца… Он ненавидит Салома… ведь Саломушка — живое напоминание о его нехристианском прошлом… он точно убьет его… может быть, уже убил… Салом наверняка за меня перед отцом заступался, если он решил, что я стал эллином… это моя вина, я должен был забрать его в Новый Рим… должен быть украсть его… я не мог, он же раб моего отца, я не имею права на имущество отца… я ничего не сделал, пока был архиатром, ничего не успел — ни Каллисту имения не вернул, ни Салома не спас! И Лампадион… Матушка, я ничего не сделал… зачем я жил… зачем я уехал в Новый Рим, оставил Салома с этим извергом! Он его убьет… отец его убьет…

Кесарий зашелся кашлем, задыхаясь. Его трясло как в лихорадке.

— Дитя мое, дитя мое… — Леэна напоила его настойкой опия и белены, — лекарством от кашля, что заботливо днем приготовил Каллист, и, сев рядом, снова обняла. — Давай рассудим, так ли все плохо. Там наверняка есть кому заступиться за Салома. Твой старший брат Грига, например — разве он не заступится перед отцом за брата-раба?

— Заступится… — тяжело проговорил Кесарий. — Только он не знает, что Салом наш брат. И отец не больно-то слушает Григу, когда речь идет не о богословии.

— А Нонна? — спросила Леэна.

— Мама? Да отец на нее руку запросто может поднять. Ничего она не в силах сделать! Будь ее воля, Салом бы уже давно свободным был.

Леэна немного растерялась, но продолжила:

— А Горгония, твоя сестра? Вы ведь с ней так похожи! Она мужественная и умная женщина, кроме того, весьма хитроумная, ты рассказывал?

— Горгония… — в голосе Кесария появилась надежда. — Да, Горгония, несомненно, что-то придумает! Да, она его спасет! Святые мученики! Она смелая, Горгония, и умная! Родись она мальчиком, уже давно бы стала квестором Вифинии…

Он снова закашлялся.

— Дитя мое, ты лихорадишь! Болезнь может вернуться, если ты будешь так себя изводить тревогами. Оставь все в руки Христа и мучеников.

— Я ничего, ничего не успел, пока был архиатром, — снова с отчаянием произнес он. — Ни Салома не освободил, ни Каллисту имения не вернул, и Лампадион оставил в лапах у этого мерзавца Филогора…

— Дитя мое, я буду молиться и о Саломе, и о Лампадион… О Каллисте я и так всегда молюсь, — сказала Леэна. — И о Фекле.

— Я вам все рассказал, вы все знаете, госпожа Леэна… — проговорил Кесарий. — Я неправильно жил…

— Я буду молиться о Саломушке, обещаю тебе, и ты молись, так, молясь, и засыпай. У вас, я знаю, есть такой обычай в Каппадокии, в случае беды призывать Сорок севастийцев?

— Да… я помню… я не должен был забыть, — прошептал Кесарий, обессиленно опускаясь на подушку. Леэна положила на его лоб влажную повязку, смоченную в воде, разведенной пополам с уксусом, и ему стало легче, жар отступил. — Кирион, Кандид, Домн… — прошептал Кесарий и провалился в сон — опий сделал свое дело.

…Из повозки высадился высокий старик в тоге. Его сопровождали двое юношей, оба в новых тогах — уже тогах мужей, а не подростковых претекстах[262]. На высоком, черноволосом юноше тога лежала отменно, и он уверенно и гордо шагал в ней рядом с отцом. Они были удивительно похожи — только у отца глаза были карие, а у сына — синие. Поодаль шел, склонив голову, другой сын, на полголовы ниже синеглазого юноши, русоволосый, с печальными карими глазами. Тога его сбилась, прямые ее складки были безнадежно смяты, но он не замечал этого, погруженный в свои мысли. Он шевелил губами, словно произносил какую-то речь или сочинял поэму.

«Григорий! — строго окликнул его старик в тоге. — Не отставай от младшего брата!»

Григорий вздрогнул и ускорил шаг.

«Теперь, дети мои, когда я одел вас в мужские тоги, вы должны являть на деле, что есть истинное рисское благородство. Это не важно, что мы живем в Каппадокии — римский образ мыслей и жизни не ограничивается Римом!» — проговорил старец.

Синеглазый юноша внимательно слушал отца — они были почти одного роста.

Вдруг к ним подбежал какой-то раб-конюший в шерстяной тунике и упал на колени перед высоким стариком в тоге.

«Хозяин, господин Григорий, не гневайтесь! Не доглядели мы! Пегас ногу подвернул!»

Трое других конюхов, один из которых был совсем молодой, стройный и высокий, с черными, влажными глазами сирийца, стояли в стороне, и, не отрываясь, глядели на хозяина и его сыновей.

«Подите все сюда! — сурово приказал Григорий-старший. — Кто смотрел за конем?»

«Мы все, хозяин, — ответил первый раб. — Все пред вами виноваты… Но там ничего страшного, с конем-то — Абсалом уж и осмотрел его, и повязку с мазью приложил — говорит, что не вывих, а только связок растяжение, так что выправится, конь-то!»

«Абсалом!» — недослушав раба, рявкнул Григорий-старший.