Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

Сириец в длинном хитоне сделал шаг вперед, оказавшись лицом к лицу со стариком в тоге. Глаза их оказались на одном уровне, и что-то странное было в его взгляде — не рабская преданность, а какая-то особая любовь. Через мгновение юноша-сириец опустил взор.

«Двадцать плетей тебе за небрежное отношение к коням!» — холодно отрезал старик.

«Отец!» — вне себя от возмущения воскликнул его синеглазый сын, но сдержался, и более ничего не прибавил.

«Замолчи, Кесарий, — процедил старик недовольно. — Хватит заступаться за рабов, с которыми ты в детстве играл. Время игр прошло».

Второй из братьев молчал, с ужасом наблюдая за тем, как молодого конюха привязывают к скамье для наказаний.

Когда от первого удара брызнула кровь, орошая смуглую кожу сирийца, брат Кесария громко вскрикнул — словно от боли.

«Григорий!» — строго одернул его отец. Кесарий молчал, кусая губы и нахмурившись.

… Абсалом не кричал, только вздрагивал от каждого удара и то вскидывал, то ронял голову. Густые черные волосы, пропитанные кровью и потом, облепили его лицо и шею.

«Отец!» — воскликнул Кесарий, делая шаг вперед.

«Отец!» — вторя ему, воскликнул Григорий-младший и взмахнул руками, словно желая улететь с места расправы, а потом в отчаянии схватился за голову. Он снова отрыл рот, но не смог произнести ни слова. Вместо него заговорил младший брат:

«Отец, повели, чтобы наказание прекратили!»

Вся спина молодого сирийца уже была залита кровью. Абсалом больше не вскидывал голову, а сдавленно стонал под жестокими ударами.

«Не должно взрослому мужу идти на поводу у своих чувств, подобно женщинам!» — ответил Григорий-старший, спокойно наблюдая за истязанием конюха.

«Отец! — сверкнул глазами Кесарий. — Совершенному мужу не следует упускать случая, чтобы проявить милосердие!»

Старик всем корпусом развернулся к младшему сыну. Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза, словно мерялись силами. Удары плетей стихли.

«Хорошо, Кесарий, сын мой, — произнес старик в тоге. — Ты не зря учился риторике в Кесарии Палестинской! Я исполню просимое тобою ради твоих успехов в этом искусстве, а не ради потворству небрежности раба Абсалома!»

И Григорий-старший, завернувшись в тогу, пошел к особняку на холме, по-военному печатая шаг. Его старший сын последовал за ним, потупив голову, словно сдерживая слезы. Младший сын то и дело оборачивался на жестоко наказанного юношу-сирийца, уже развязанного рабами и с трудом поднимающегося со своего позорного ложа…

…К вечеру Кесарий, торопливо отодвинув полосатую занавесь, заглянул в маленькую комнатку.

«Мирьям?» — негромко окликнул он.

«Сандрион! О-о, бари![263] О дитя мое! Заходи, сладкий мой, заходи, родной мой…»

Полная высокая сирийка обняла его, целуя в щеки и в шею, что-то приговаривая на своем языке. «Эни[264], — спросил Кесарий, поцеловав ее, — как Абсалом?»

«Ах, ты заступился за него, золотое твое сердце, дитя мое… Лежит он, встать не может… Убили бы его, если бы не ты…»

«Положим, не убили бы, но покалечили бы точно… — проговорил Кесарий, и добавил, указав на тяжелый полог, скрывающий угол комнаты: — Он там?»

Мирьям, заплаканная, кивнула и отдернула полог. Кесарий опустился на колени рядом с юношей-конюхом.

«Саломушка, — прошептал он, гладя его по руке. — Больно тебе, бедняга?»

Абсалом открыл больше черные глаза, замутненные лихорадкой, и тихо, хрипловато ответил, пытаясь улыбнуться:

«Сандрион… спасибо тебе… если бы не ты, то могло бы еще побольнее быть…»

«Я масла лечебного принес, и лепешек с тмином, и сладостей тебе, и молока… — говорил Кесарий. — Как жесток отец!»

«Не брани отца, — сказал Салом еще тише. — Он был прав — если бы он не наказал меня, а другого, он словно бы оказал мне какое-то предпочтение… а так я пострадал вместо Аканфа… это он вел тогда Пегаса…»

«И Аканф молчал, когда тебя приказали пытать!» — возмутился Кесарий.

«Он очень испугался, — молвил Абсалом. — А мне не привыкать. Отец может гордиться мною, что я поступаю благородно, будучи рабом…»

«Не говори глупости!» — возмущенно зашептал Кесарий, ласково гладя его по голове. Он еще хотел что-то сказать, но тут в комнатку вбежала, запыхавшись, маленькая, щупленькая Нонна. В руках ее была корзина — раза в два больше, чем та, что принес собой Кесарий. Мирьям с причитаниями выхватила корзину из рук госпожи, поставила ее на пол, а потом Нонна и Мирьям обнялись и заплакали.

Следом за Нонной вошел Григорий-младший, сразу же налетевший в полутьме на корзину. Он упал, увлекая за собой таз с выстиранным бельем и табурет. Мирьям ахнула, Нонна и Салом рассмеялись, а Кесарий цыкнул на старшего брата.

Нонна опустила на колени, склоняясь над Саломом, осторожно, чтобы не причинить боли, сняла укрывавшее его спину лоскутное одеяло — Григорий вскрикнул от страха и сострадания, прижимая руки к лицу. Кесарий тяжело вздохнул и сжал руку сирийца, а тот, закусив губы, пока Нонна щедро выливала на его раны дорогое масло, тоже ответил Кесарию сильным рукопожатием… На обратной дороге из хижины сириянки Мирьям в свой особняк на холме сыновья старика в тоге молчали. Первым тишину нарушил Григорий:

«Какая несправедливость, какая жестокость — и именно в день нашего совершеннолетия!» — он снова начал размахивать руками, и Кесарий, схватив его за плечо, остановил жестикуляцию брата.

«Не делай так — помнишь, что дядя Амфилохий тебе все время говорил? Что руками машут только неопытные риторы!»

Григорий вздохнул.

«Отец приказал высечь нашего брата при всех — за вину, которую совершили другие, а он не совершал!» — произнес Кесарий, убирая руку с плеча Григория.

«Нашего? — удивился Григорий. — Салом — только твой молочный брат, а я питался молоком нашей матери, у меня кормилицы не было».

«То-то ты такой умный вырос!» — раздраженно бросил Кесарий и зашагал быстрее, обгоняя растерянного брата.

— Кесарий! — склонился над ним Каллист, поднося лампаду, — тебе плохо? Ты кричал во сне…

— Салом… — пробормотал каппадокиец, не просыпаясь. — Йа эвнан лак реббат, ахи…[265]

18. Об астрологии и странствиях

Кесарий и Каллист сидели в саду у пруда, в тени старой акации. Порою легкий летний ветерок осыпал их головы мелкими освежающими брызгами воды из фонтана. У ног Каллиста лежал странной формы дорожный мешок, из которого что-то топорщилось, а рядом на скамье — дубовая с серебром