Георг Енач - Конрад Фердинанд Мейер

Божий суд над безбожниками исполнял сердца их радостным волнением, и им страстно хотелось быть поскорее за пределами протестантских кантонов, которые лежали на их пути, и рассказать дома, на католической своей родине, обо всех этих великих событиях.

Весть о гибели протестантов в Вальтеллине, по-видимому, опередила Вазера, во всяком случае, прибыла сюда вместе с ним. Он убедился также в том, чему в душе долго не хотел верить, а именно, что это нападение на протестантов в Бербенне было лишь одним и далеко не самым ужасным явлением давно задуманной кровавой трагедии. Об этом говорили также торговцы и торговки, прибывавшие на судно на всех остановках у прибрежных деревень…

Это были все люди, давно между собою знакомые. Хозяева судна, отец и сын, со своими гребцами много лет уже обслуживали оба берега Цюрихского озера. Сын, черный от загара, крепкий, мускулистый молодой человек, был ровесником Вазера. Отец брал его с собою на судно, когда он был еще маленьким мальчиком, рано стал приучать его к работе, а когда он подрос, возложил на него обязанность разносить по назначению письма и пакеты, адресованные в Цюрих. Кури Лейман хорошо знал Вазера и его друга, наезжавшего нередко в Цюрих, неоднократно доставлял Еначу письма и посылки, и когда Вазер провожал своего приятеля, уезжавшего домой на каникулы, то их удовольствие от прогулки по озеру никогда не было полным, если на судне почему-либо отсутствовал в этот день бойкий, находчивый Кури Лейман.

Он же доставил в Цюрих и маленькую Лукрецию Планта, указал ей дорогу в школу, где учился Георг, и убедил ее, чтобы она безбоязненно и смело поставила перед Георгом на классной парте домашнюю снедь, которую везла она ему в подарок.

Несколько деревенских жителей – старик из Стеффа, каждую неделю возивший в Цюрих на рынок молочных поросят, пчеловод, рыботорговец, и две-три женщины, торговавшие птицей и яйцами, – были постоянными пассажирами вместительного судна.

Жуткая весть, привезенная из Рапперсвилля, привела всех пассажиров в необычайное возбуждение. В воображении их, распаленном рассказами о страшном происшествии, вставали самые фантастические картины. Их не удовлетворяло то, что они слышали, они предполагали всеобщий заговор всех католиков против тех, кто имел отвагу исповедовать чистую протестантскую веру. Они склонны были даже подозревать, что Помпеус Планта (одни знали его в лицо, другие только по имени), которого они считали главным виновником кровавой резни, стоит во главе нечестивых католиков и в его распоряжении целая рать хитрых иезуитов и отчаянных преступников…

– Мы накануне Страшного суда, – торжественно промолвил торговец поросятами (он был немного туг на ухо, но зато большой грамотей и знаток Священного Писания). – Все признаки налицо: конь блед…

– Вы, быть может, и ошибаетесь, – заговорил Вазер, сосредоточенно молчавший все время. – Со времен апостолов во время бедствий, разражавшихся над христианским миром, со дня на день ожидалось светопреставление… Но, как видите, Альбис и Уто стоят на прежних местах, и наш Лиммат течет все по тому же руслу… Берегите душу свою от заблуждений и речь вашу от произвольных толкований.

Старик опустил голову и пробормотал:

– Вот потому-то, что до сих пор не было светопреставления, оно и неминуемо теперь…

Кури Лейман, правивший длинным веслом, смерил своими светлыми, как вода, глазами, которые оттенялись густыми, темными бровями, стоявшего подле него Вазера. Но эти всегда спокойные, умные, проницательные глаза ярко горели теперь.

– Отчего, господин Вазер, власть имущие в Цюрихе не посылают нас в Вальтеллину против иезуитов и испанцев?.. Что же это, они совсем, видно, духом пали?

– Замолчи ты, ради бога! – испуганно вскрикнул отец, сидевший у руля, и взмахнул правой рукой, словно желая заткнуть сыну рот и предупредить его дальнейшие дерзкие слова. Но тотчас овладел собою и прибавил с кротостью, мало шедшей к его облику: – Мудрые правители наши что-нибудь уж наверняка придумают на благо народа…

Но Кури беззаботно продолжал:

– Вы больше нашего знаете, господин Вазер. Ведь я всего лишь недели две тому назад возил вас в Рапперсвилль с вашим дорожным мешком… Вы говорили мне, что хотите побродить немного в горах. Я поклясться готов, что вы были у Георга Енача! Вы его видели? Ведь Георгу, я уверен, такими штуками очки втирать нельзя… У вас такой грустный вид, господин Вазер. С ним что-то случилось? Несчастье или…

– Он жив, – сдержанно ответил Вазер, тоном ответа явно давая понять, что больше он ничего не скажет.

– Ну, если он жив, тогда, помяните мое слово, прежде чем я изношу свои сапоги… – Кури очень берег свои сапоги и надевал их, лишь когда они подъезжали к Цюриху, в лодке же они красовались всегда на лавке. – Прежде чем я изношу свои сапоги, – повторил он, – Енач расправится с Помпеусом Планта. На то он и Георг Енач. Жаль только дочки Планта, да и Георгу нелегко будет.

Вазер не решался сознаться даже себе самому, какое тягостное впечатление произвели на него эти сказанные во всеуслышание слова. Отец Кури хотел было осадить сына резким замечанием, но взгляд его случайно упал на небольшую пристань недалеко от деревушки Кюснах, под высокими ореховыми деревьями. Между крутыми обрывами, покрытыми бузиновыми кустами и пнями, сбегал в озеро тихий прозрачный ручей, но его глубоко выдолбленное русло ясно говорило о том, каким стремительным и буйным он бывает в вешние дни. Из-за деревьев на высоком берегу светлела усадьба. Маленький мальчик в шляпе с пером и при сабле на боку нетерпеливо топал ножкой на пристани. Почтенного вида наставник, по-видимому, увещевал его и унимал его пыл.

– Эй, эй, Лейман, я в город хочу! – кричал мальчик, а наставник его махал лодочнику носовым платком.

Но старый Лейман, не дожидаясь зова и знаков, уже направил судно к пристани.

Через несколько минут живой, вертлявый мальчик уже сидел на судне на почетном месте между своими наставниками и Вазером и пачкал своими ножками, не достигавшими дна лодки, брюки своего молодого соседа. Воспитатель его, Денцлер, тотчас завязал с Вазером разговор полушепотом. И хотя Вазер очень кратко и сдержанно рассказывал о пережитом и еще менее распространялся о своей роли в событиях, Денцлер, однако, долго ахал и ужасался опасностям, которым подвергался его собеседник. Затем он перевел разговор на себя, но о своих делах заговорил почему-то по-латыни.

– Никогда не решился бы я взять на себя такую трудную задачу, – сказал он. – Воспитанник мой при всех своих недюжинных способностях отчаянный головорез,