Георг Енач - Конрад Фердинанд Мейер

смотрел ему вслед, когда из бокового переулка вынырнул маленький, тоненький офицерик и, скользнув мимо него, одним упругим прыжком очутился на мосту. Отсюда он тотчас заметил приветливый поклон кондитера и, повернув к нему свое молодое, чрезвычайно оригинальное лицо, крикнул ему:

– Я сейчас еще не свободен!.. Но вы, дяденька Фауш, достаньте мне бутылочку кипрского, того самого, конечно, которое вы сами пьете… Через несколько минут я буду у вас…

Фауш ушел с яркой, солнечной улицы в свой пустой еще в этот час дом. В зале с удобными креслами и чистыми беломраморными столами, рассчитанном, очевидно, на знатных посетителей, было темновато после улицы. Фауш степенно, с достоинством, исполняя поручение офицера, прошел в далекую, глухо запертую комнату, служившую ему погребом в этом приморском городе, чтобы достать из почетного темного угла оплетенную соломой бутылку.

Офицер тем временем успел уже сбежать с мостика и через кладбище вошел в собор. Едва войдя, он увидел перед собою высокую женщину, поразившую его еще раньше, едва он заметил ее из узкого переулка.

Она сосредоточенно молилась, стоя на коленях и скрестив руки, на ступенях алтаря, подняв лицо к Спасителю. Ясно было, что ее привели сюда не сомнения, не потребность в утешении, не тоска. Лицо ее не обнаруживало ни внутренней тревоги, ни мятежных страстей; прекрасные, девственно-мягкие черты были ясны и спокойны, и вместе с тем во всем ее облике не было и тени монашеской замкнутости или холодности – она вся дышала жизнью и силой. Она не плакала, не молила страстно о том, чтобы Бог услышал ее. Она, казалось, только совершала обычное, повседневное жертвоприношение, исполняла обет, которому посвящена была вся ее жизнь.

Молодой офицер с возраставшим любопытством подходил к ней ближе и ближе. Но она внезапно встала, гордым, холодным взглядом отразила его нескромные взоры и вышла из церкви. Офицер почувствовал двойное разочарование: издали дама показалась ему много моложе, а ее величавая простота ничего не говорила его венецианскому вкусу. Он бегло осмотрел еще несколько висевших в церкви полотен, обменялся несколькими словами со сторожем и тоже ушел.

Когда Фауш несколько торжественно вносил в зал бутылку вина на серебряном подносике, гость уже сидел, небрежно развалившись, на диванчике у самых дверей. Он снял с мраморного столика ноги, и кондитер поставил перед ним поднос, небольшую граненую рюмку, затем, по своему обыкновению, первый начал разговор:

– А кто это, спрошу с вашего позволения, та прекрасная дама, за которой господин поручик полетел, как пуля из дула?

– Да кому же, дяденька Фауш, знать это, как не вам? – возразил гость. – Ведь вы наша ходячая хроника, живой список приезжих в Венецию!..

– Мне удивительно знакомо ее лицо, и я, конечно, узнаю, кто она… Во всяком случае, не усталая, изнеженная венецианка – у венецианок не бывает такой легкой, смелой поступи. Поверите, когда она шла так уверенно и свободно по кладбищу, у меня сердце задрожало… Мне казалось, будто она шагает не вдоль гниющего канала, а по горным тропинкам моей родины, вдоль отвесных обрывов над пенящимися водами. И потом ее слуга, старый белобородый плут с острыми охотничьими глазами и четками в руках, он такой же граубюнденец, как и я, – это для меня ясно как день…

– Ваш земляк, стало быть… – вставил Вертмиллер.

– Что же, – продолжал Фауш, – ничего удивительного не было бы в том, если бы какой-нибудь Салис или другой вождь нашей французской партии приехал бы теперь по делам в гостеприимную Венецию… Всем известно уже, что ваш господин, благородный герцог Роган, получил от Ришелье полномочия двинуть войска в Граубюнден. Наконец-то приближается час избавления моей родины от австрийско-испанского произвола…

– Галльский петух, значит, теперь сцепится из-за вас с испанским орлом, так что у обоих перья полетят… – насмешливо заметил молодой офицер. – Вы возлагаете слишком большие надежды на его великодушие, потому что задыхаетесь в когтях испанского орла. Я как адъютант герцога менее посвящен в его тайные политические планы, чем вы, собирающий все нелепые толки и лживые слухи из уст венецианских бездельников. Впрочем, сегодня у нас во дворце в программе дня не политика, а искусство… – продолжал он, с заметным усилием смягчая резкий тон.

Фауш стоял перед ним с обиженным, покрасневшим лицом и подыскивал слова, чтобы дать гостю столь же резкий отпор на его высокомерные слова.

– Да, искусство, – продолжал офицер, – сейчас только за завтраком шла речь о Тициане. Одна дама, приятельница герцогини, уверяла, что она не подозревала до сих пор, какое замечательное произведение великого художника находится здесь в соборе. Во время последнего пребывания герцогини в Венеции полотно это почему-то находилось в мастерской одного художника. Мне поручено было узнать, здесь ли теперь эта картина. Я убедился, что она действительно здесь, и я сейчас же пойду об этом доложить. Они, вероятно, не преминут скоро совершить паломничество к картине Тициана…

– Нет, я вас так не отпущу, – сказал Фауш и загородил ему выход своей широкой фигурой. – Вы, значит, совсем не понимаете, что мне всего дороже в мире. Как мог бы я денно и нощно не лелеять надежды, что вновь увижу свободной свою истерзанную теперь, опозоренную порабощенную родину? Разве могу я не ловить жадно каждую новость, каждый слух? Разве ваше сердце, господин Вертмиллер, не бьется такой же любовью к родине, как и мое? – Он глубоко вздохнул и прижал к груди жирную руку. – Не думайте, что меня очень радует эта помощь, которую Франция оказывает теперь Граубюндену. По-моему, это едва ли не то же, что из огня да в полымя… И вместе с тем это единственный выход из тяжкого рабства… В Граубюндене нет уже больше прежних неустрашимых борцов за свободу. Конечно, в те незабвенные дни, когда ангел смерти Енач, великомученик Блазиус и я совершали подвиги Леонида и Эпаминонда, мы скорее легли бы в могилу, изрешеченные пулями, но не стали бы никогда в ряды иностранных легионов и скорее продали бы души дьяволу, чем французскому кардиналу…

Молодой Вертмиллер, которого эта сцена несказанно забавляла, хотел отстранить с дороги разошедшегося кондитера и пройти к дверям, но не мог, однако, отказать себе в удовольствии сказать ему:

– Но всемирная история, дяденька Фауш насколько я знаю, вашей особе, к сожалению, не посвятила еще ни одной страницы.

Фауш сильно и дружески сжал его руку:

– Господин поручик, а вы знаете, как пишется история? Она пишется без огня, без увлечения и без сознания долга… Но слава о великих и патриотических подвигах не умирает в народе даже в тех случаях, когда коварные историки считают почему-либо нужным