Георг Енач - Конрад Фердинанд Мейер

протестантских армий разных стран, о его частых поединках с неизменным для противника смертельным исходом, причем противники были почти всегда люди высокого общественного положения, о каких-то фантастических приключениях, о кровавых нападениях, говорили также о его смелых военных подвигах в открытом бою, но все это были неопределенные смутные слухи. И с течением времени образ Георга расплылся в душе Вазера в бледную мечту…

Он подошел к нему, сердечно, но несколько сдержанно и смущенно пожал ему руку и ограничился лишь вопросом о его здоровье и о чине. Затем тоже сел в гондолу, и на набережной остались только Енач и Вертмиллер.

– Если вам угодно, капитан, – начал Вертмиллер, – то я из трех данных мне поручений прежде всего выполню первое и повезу на площадь Святого Марка в один ресторан, где отлично кормят… Затем пошатаемся немного по галереям среди венецианских красоток. Одобряете мою программу?

Добросовестный, дисциплинированный и честолюбивый Вертмиллер полагал себя вправе говорить фамильярным тоном со старшим по возрасту и положению офицером, но выдвинувшимся путем отчаянных и рискованных приключений.

– Как хотите, Вертмиллер, – как будто весело и охотно согласился Енач. – Я предложил бы еще только маленькую прогулку до обеда в Мурано… Идет?

Два проезжавших мимо лодочника подхватили весело брошенные слова, налегли на весла и, двинув к пристани свои легкие открытые гондолы, ждали, кому достанется блестящая добыча.

Капитан прыгнул в одну из гондол. Вертмиллер последовал за ним.

II

Вертмиллер очень обрадовался поручению герцога. Его томило тревожное любопытство. На родине своей он наслышался всевозможных толков о вожде граубюнденских мятежников. В шумных собраниях ремесленников о Еначе говорили, как о народном герое, а в бюрократических кругах о нем говорили, как о бессовестном преступном авантюристе. Но Рудольф Вертмиллер рано покинул свою родину, с тем чтобы изучить военное искусство, и благодаря своим связям уже в шестнадцать лет очутился в военной свите и непосредственной близости герцога Генриха Рогана.

Он помнил еще, как волновали его воображение невероятная отвага и решимость, которые Енач проявил в народной войне против испанцев, но он помнил также, какой ужас вызывали в кругу его близких участие протестантских священников в безбожных народных судах, и какое удовольствие доставляло ему в детстве, когда его учитель, говоря об этом, сокрушенно возносил руки к небу…

Перед ним отчетливо всплывало и другое воспоминание из далекого детства.

Это было в день ежегодной ярмарки. Он стоял на площади среди густой толпы, с напряженным вниманием слушавшей площадного певца, который рассказывал в бесконечных стихах какую-то трагическую кровавую повесть… Своим длинным хлыстом балаганщик указывал на ярко раскрашенное полотно, на котором изображены были жуткие потрясающие сцены. Посредине три так называемых граубюнденских Телля стояли вокруг своей несчастной жертвы, Помпеуса Планты, которого они вытащили из дымовой трубы в одной рубашке. Один из них размахнулся топором с длинным лезвием – это был знаменитый пастор Енач. И когда, возбужденный всем виденным, мальчик стал рассказывать за ужином об этих трех Теллях, отчим его, полковник Шмидт, побагровел от гнева и запретил ему упоминать в его присутствии этих кровожадных негодяев.

Теперь он сидел лицом к лицу с этим человеком, которого так превозносила и поносила народная молва, но он совершенно не отвечал тому представлению, которое сложилось у него о нем. Вместо грубоватого, подозрительного священника-демагога он видел перед собою светского человека, державшего себя с аристократической непринужденностью и уверенностью… В исключительном военном даровании бывшего пастора он убедился уже из его переписки с герцогом, но что его поразило в Еначе, так это его чарующая ласковость, озарявшая его резкие черты, когда он говорил с герцогом. Безобидный юноша спрашивал себя, искренна ли эта сердечность. Да, она была несомненная и естественная, но от его наблюдательности не ускользнуло, что приятное впечатление, произведенное на герцога этой сердечностью, было рассчитанным и явно входило в планы Енача.

Гондола, проплыв две-три узенькие водяные улицы, несколько минут скользила по главной артерии Венеции, по Большому каналу, где вдали, среди роя рабочих лодок и гондол, еще виден был медленно и величаво двигавшийся кортеж герцога. Затем гондола опять вошла в тень узких каналов и наконец выплыла в открытое тихое море.

– Капитан, до того, как вы предложили свои услуги республике Сан-Марко, вы сражались в Германии? – начал нетерпеливый Вертмиллер.

Спутник его, погруженный в свои думы, молчал.

– Да, под Мансфельдом, – наконец рассеянно ответил он. – А затем сражался под шведскими знаменами вплоть до катастрофы под Лютценом.

– Катастрофы? Но ведь это была блестящая победа, – заметил юный офицер.

– Лучше бы это было поражение, только бы не закрылись навеки два лучистых глаза, – сказал Енач. – Смерть одного этого человека совершенно изменила картину всего мира. При Густаве Адольфе кровь не проливалась прихоти ради. Он вел войну во имя своей великой идеи – основания сильного северного государства для защиты евангелической свободы, и такое государство могло бы быть убежищем и поддержкой и для небольших евангелических общин, а также и для моего Граубюндена. С его смертью эта желанная цель отошла вдаль, и война, лишившись своей души, вырождается в дикого зверя. Что теперь остается? Бесцельное убийство и хищный дележ добычи. Под знаменами Густава Адольфа граубюнденец мог сражаться с радостью в сердце. Проливая свою кровь за протестантскую веру, он был уверен, что кровь его вернется благодатным ручьем на землю его родины. Теперь же каждый протестант может только у себя дома отстаивать свободу своего народа.

– Неужели вы думаете, что один человек, хотя бы даже такой, как Густав Адольф, играет такую значительную роль в судьбе народов? – возразил падкий на споры Вертмиллер. – Немецкие принцы опутали его своей завистью, как клубками болотных трав, а завистливый союзник его Ришелье коварно подставил ему ногу, едва только он протянул руку к немецкой короне, и добился он, в сущности, лишь распада и без того уже подгнившей святой римской церкви. Шведский король представляется мне только благородной противоположностью Валленштейну. Валленштейна рисуют обыкновенно в образе дьявола, а Густав Адольф умер в ореоле святости. Но, по-моему, они оба несправедливо навязывали миру свои деспотические планы, и оба, сверкнув над миром огненными метеорами, погасли. Теперь колесница мира опять катится проторенным путем, и мы опять считаемся лишь с установленными законами и общепризнанными правилами. Франция и Швеция содействуют немецким протестантам в достижении столь желанной свободы, но за свои дружеские услуги они, поверьте, сумеют урвать у Германии жирные куски.

– Что это, мой юный друг, – сказал Енач, насторожившись, – вы говорите о постыдном дележе чужих земель, как о простом грабеже… Вы, швейцарец!.. Я бы сказал: стыдитесь, Вертмиллер, если бы не думал,