Георг Енач - Конрад Фердинанд Мейер

Лукреция серьезно и несколько растерянно смотрела на герцога. Она не ждала от него порицания себе, и ее как будто даже изумила его христианская кротость.

Она собиралась с мыслями и хотела уже было ответить, как вдруг лицо ее исказилось, словно она увидела перед собою привидение. Ее большие и страшные глаза недвижно смотрели в одну точку между колоннами. По ступеням твердыми шагами и высоко подняв голову поднимался Георг Енач. Гордо и мужественно, как осужденный король к эшафоту, подошел он к застывшей от изумления девушке.

Молча поклонившись герцогу и герцогине, он остановил глаза на Лукреции, которой не видел много-много лет, и прерывающимся голосом заговорил:

– Твое законное желание свершится, Лукреция. Человек, убивший Планта, не ушел от твоей мести. Он пред тобой и ждет твоего приговора. Бери его жизнь. Она – твоя, дважды твоя. Я еще мальчиком отдал ее тебе. С тех пор как я вынужден был поднять руку на твоего отца, жизнь стала мне в тягость. Но я считал, что не вправе располагать ею, так как она принадлежит моему народу… Я жажду пожертвовать ею, и, быть может, не далее как завтра благородный герцог даст мне эту возможность… Подумай об этом, Лукреция Планта. Ты одна можешь решить, кто имеет большее право на мою кровь, Граубюнден или ты…

Слова Енача произвели на Лукрецию ошеломляющее впечатление. Человек, мщение которому она считала своей жизненной задачей, добровольно предлагал ей свою жизнь и с таким великодушием, которое такую же благородную душу должно было вызвать на подвиг прощения.

Такого поединка благородных чувств ждала, по крайней мере, герцогиня, которая из слов Енача и по впечатлению, произведенному ими на Лукрецию, догадалась, что этих двух людей связывает вместе прожитая юность и давняя любовь. Она ждала, что Лукреция обовьет обеими руками, которые она в невольном порыве протянула было к другу детства, шею Енача, и справедливая долголетняя ненависть к убийце ее отца растает в непобедимой любви к этому необыкновенному человеку.

Но Лукреция не оправдала ожидания герцогини. Ее поднятые руки бессильно опустились, и все ее тело затряслось от сдерживаемых рыданий. И вдруг глухой стон вырвался из ее груди. Она, казалось, совсем забыла о том, где находится, и неудержимым потоком полились страстные, скорбные слова:

– Георг, Георг! Зачем ты это сделал? Друг детства, защитник мой! Как часто в мрачном итальянском монастыре, в неприветливом доме моего дяди, когда сердце мое разрывалось от тоски по родине и я не могла вернуться туда, не отомстив за отца, как часто я в томительном полусне видала тебя, верного моего товарища, превратившегося в могучего воина, и молила тебя: «Георг! Георг! Отомсти за моего отца! У меня никого нет, кроме тебя! Ты всегда предупреждал малейшее мое желание. Теперь помоги мне, Георг, исполнить мой священный долг!..» И я цеплялась за твою сильную руку!.. О, горе мне… Она в крови… Ты – убийца! Ты – чудовище! Прочь с моих глаз!.. Потому что глаза мои с тобою заодно, они и грешат и делят с тобою вину в крови моего отца… Уходи! Меж нами мира не может быть!..

Лукреция горько рыдала, безутешно ломая руки.

Герцогиня успокаивающим движением коснулась ее плеча и увела плачущую девушку в смежную комнату; затем она опять показалась на пороге и шепнула подошедшему к ней навстречу герцогу:

– Когда она успокоится, я с вашего разрешения сама отвезу ее домой. Она остановилась у Марка, у вашего банкира… Жена его приходится ей дальней родственницей… Я возьму с собой служанку.

Герцог ласково кивнул ей головой, и чувствительная женщина, бросив на Енача полуукоризненный-полувосторженный взгляд, удалилась.

– Нелегка ваша участь, Георг Енач, – сказал герцог своему гостю, когда они остались одни.

Его поразила бледность Енача и жесткое выражение его лица, словно он пытался одолеть и скрыть острую боль разбереженной старой раны…

– Это вам возмездие за пролитую вами кровь. Вы должны расплачиваться теперь упорным трудом, тщательно взвешенными поступками за все то, что натворили в пылу необузданной молодости. Вы хотели освободить свою родину дикими проявлениями злобы и произвола и довели ее до гибели. Теперь вы должны содействовать ее возрождению путем самоотречения во имя дисциплины и самоподчинения планомерной и руководящей разумной воле. Начиная с сегодняшнего дня можете считать себя зачисленным на службу при мне, я убедился сегодня, что мне удастся отстоять здесь вашу свободу. Я не думаю, чтобы Гримани воспротивился этому. Мне показалось, что он не будет делать попыток удержать вас здесь. По крайней мере о возможности вашей отставки он говорил совершенно равнодушно. Когда истекает срок вашего договора с Венецианской республикой?

– В этом месяце, ваша светлость.

– Тем лучше… Тогда предоставьте мне дальнейшие переговоры… Поселитесь сегодня же у меня и пошлите сейчас за своими слугами и вещами.

Вертмиллер, смущенный и изумленный сценой, которую он наблюдал из-за колонн, вошел в зал с нахмуренным лицом и предложил свои услуги. Он поедет за слугами и вещами капитана, если ему дадут это поручение.

Енач подошел к окну и пытливым взглядом окинул освещенный луною канал, внимательно вглядываясь в каждую тень, падавшую от прибрежных дворцов. Затем быстро обернулся и попросил у герцога разрешения самому поехать за своим багажом и людьми, которым он, по его словам, строго наказал исполнять только его личные, устные приказания…

Герцог, взволнованный событиями этого вечера, вышел на узкий балкон. Стояла тихая лунная ночь. Он видел, как Енач сел в гондолу, как она отчалила и при ровных всплесках весел поплыла по каналу. Вдруг она нерешительно остановилась и тотчас быстро двинулась к ближайшей пристани. Это что? Из бокового канала, из теней, падавших на воду от дворцов, быстро вынырнули четыре открытые гондолы. Герцогу показалось, что в них сверкнули мечи. В одно мгновение гондола Енача окружена была со всех сторон. Герцог, напряженно вслушиваясь, наклонился через балюстраду. В призрачном свете луны перед ним мелькнула на мгновение на корме, окруженной гондолами, высокая мужская фигура с поднятым мечом. Человек этот пытался как будто выпрыгнуть на берег, но темная группа людей оттеснила его и заслонила от герцога. В тот же миг он услышал лязг оружия, и вслед за тем ночную тишину прорезал громкий, резкий, настойчивый зов:

– Герцог Роган, освободи своего верного слугу!

IV

На следующий день утром Гримани сидел в небольшой уютной комнате своего дворца. Единственное высокое окно было полузакрыто зеленым шелком, пышными складками падавшим от