Георг Енач - Конрад Фердинанд Мейер

потолка до полу, но тем не менее яркий солнечный луч скользил по серебру сервировки и играл на пленительно-нежных тонах Тициановой Венеры. Богиня на бледном фоне картины, висевшей над дверью, казалось, упивалась подплывшими к ней солнечными лучами и озаряла тихую комнату своей ликующей красотой.

Против Гримани сидел его гость, Генрих Вазер, на этот раз с озабоченным лицом. Он не склонен был поддерживать в это утро утонченную, изысканную беседу своего хозяина и забыл даже поставить свой стул с высокой спинкой так, чтобы соблазнительная богиня очутилась позади него. Эта гибкая фигура с победным символом, с яблоком Париса в руках, напоминала ему его рано умершую молодую жену и каждое утро смущала его и навевала на него грусть.

Но в это утро он и не заметил ее. Все его мысли направлены были на то, как бы навести разговор на Енача, и он боялся, чтобы Гримани, славившийся своим искусством вести разговор, не вынуждал его уклониться от той темы, которую он себе наметил…

Ранним утром он, по обыкновению своему, совершил небольшую прогулку по лабиринту узких венецианских улиц и переулков. Побродил по площади Святого Марка, каждый день по-новому восхищавшей его своей красотой, и отсюда прошел на Риальто, откуда несколько минут смотрел на быстрое движение и оживление, царившее в Венеции, владычице морей. Затем ему пришло вдруг в голову пойти на рыбный рынок и поглядеть на привезенные морские чудовища. Когда же глаза его остановились на дворце герцога, находившемся на противоположной стороне канала, в нем проснулось вновь желание повидать своего друга юности, которого он лишь мельком видел накануне, и поговорить с ним по-дружески о его скитаниях и мытарствах. Уверенный в том, что во дворце он узнает, где остановился Енач, отчасти надеясь его самого там застать, он сел в гондолу, и лодочник несколькими ударами весел доставил его к пристани дворца. Узнав от прислуги, что Енача во дворце нет, а герцог занят, он попросил доложить о нем герцогине.

Она тотчас приняла его и очень живо, образно и бестолково описала ему вчерашние события, а в заключение сделала несколько намеков на злой рок, тяготевший над его другом. Рассказ ее взволновал и расстроил Вазера. Факелом своего богатого воображения она, правда, мрак ночного ареста рассеять не сумела, но умный Вазер тотчас сообразил, что Енач теперь во власти Гримани. Он не сомневался в этом больше, вспомнив равнодушно-рассеянное замечание этого мастера притворства накануне за обедом у герцога по поводу самовольного возвращения Енача из Далмации. При иных обстоятельствах он наверняка не преминул бы указать на это герцогу как на тяжкое нарушение дисциплины…

Вазер тотчас поспешил домой. Сидя за завтраком перед непроницаемым Гримани, он не переставал думать о том, что должен выведать у него, в чем вина Енача и какая ждет его дальнейшая участь.

Гримани был в чудесном расположении духа. Он весело описывал свои путешествия, рассказывал о Лондоне и дворце Якова I, к которому послан был несколько лет тому назад с дипломатической миссией, и изобразил в презабавном виде этого педантичного, но далеко не глупого, как поспешил он добавить, короля. Он любезно вспоминал свое пребывание в цюрихском доме Вазера, так отрадно подействовавшем на него своей патриархальной простотой и благочестивой скромностью после шумного и безнравственного Лондона. С этого он перешел на характерные черты Швейцарской Конфедерации и ее положение в европейской политике. Он выразил Вазеру пожелание, чтобы желанный мир дал его маленькой стране государственную независимость, залогом которой послужат прочные договоры с другими государствами.

– Конечно, – добавил он, улыбаясь, – значения мировой державы, предсказанного Швейцарии Никколо Макиавелли, вы вряд ли достигнете, но зато у вас есть собственный очаг и образцовое хозяйство, в котором главы крупных государств могли бы многому поучиться…

Вазер тихо покачал головой и заметил, что достижения эти, конечно, сами по себе значительны, но, указывая на светлые стороны, не следует закрывать глаза и на темные, и ему лично очень тяжело сознавать свою оторванность от протестантской Германии. Гримани, соглашаясь с ним, кивнул и сказал, что государственная независимость вещь очень ценная и что государство даже при очень маленькой территории может, однако, пользоваться влиянием и далеко за ее пределами, разумеется, при наличности талантливых политических вождей. Но для мирового влияния необходима национальная мощь, а таковой обладает теперь лишь Франция, объединенная гением своего кардинала. Он много думал над сущностью этой мощи и над источником ее и пришел к самым удивительным выводам. Он понял, что эта земная мощь зиждется на чисто духовной мощи, без которой первую ждет неминуемая бесследная гибель. Этот скрытый творческий дух проявляется, по его убеждению, всего лучше, всего яснее в родном языке и народной культуре.

– В этом смысле, конечно, положение Швейцарии с ее тремя расами и тремя языками не очень благоприятное, – продолжал Гримани, с явной любовью подумав об Италии, – но мне не страшно за ваше будущее. Вас связывают другие, крепкие узы… И в этом я вижу и залог счастливого будущего нашего благословенного полуострова. В настоящее время он разорван на клочья, которые большей частью в руках чужеземцев, но у него одно общее, единое достояние и наследство – великолепная речь и непоколебимая, ведущая свое начало от яркой греческо-римской древности культура… Верьте мне, эта бессмертная душа раньше или позже найдет свое тело…

Вазеру очень чужды были мистические мудрствования Гримани. Они казались ему странными в устах такого холодного дипломата, каким всегда его считал. Но в конце концов ему удалось все-таки овладеть разговором, и он рассыпался в восторженных похвалах республике Сан-Марко, единственной в Италии, напоминающей своей государственной мудростью и образцовым правовым строем Древний Рим.

– А что касается россказней о самосуде и тайных ночных расправах, то я не из тех людей, которые верят бесконтрольно таким небылицам, – добавил он, чрезвычайно довольный таким естественным, как ему казалось, поворотом к страстно желанной цели, – и потому я могу без обиняков говорить с вами о странном происшествии, имевшем вчера место на Большом канале, жертвой которого стал друг мой Георг Енач, капитан венецианской службы. Ее светлость, герцогиня Роган, сообщившая мне об этом событии, склонна думать – так, по крайней мере, я понял из некоторых ее намеков, – что капитан Енач арестован и заключен в тюрьму за самовольную отлучку из Далмации. Но с таким предположением я при высокой культуре венецианского законодательства и великодушия его представителя, – он поклонился хозяину дома, – никоим образом согласиться не мог…

– О капитане Еначе у меня имеются самые точные сведения, – сказал Гримани, едва приметно усмехнувшись ловкости своего собеседника. – Он в тюрьме,