Георг Енач - Конрад Фердинанд Мейер

Пока Вертмиллер рассматривал бумаги в своем набитом бумажнике, Енач не без волнения пробежал глазами бесславный список и обрадовался, не найдя в нем имени Вазера. И вдруг он разорвал его на мелкие клочки. Вертмиллер понял, что случилось, уже когда клочки полетели белым роем над вечерней рябью моря, и с трудом сдерживал свой гнев.

Енач спокойно объяснил, что сделал это из дружеского к нему расположения, так как эта бумажка могла бы только наделать много неприятностей и ему самому и другим. Цюрих как-никак его родной город, а долг каждого сына скрывать маленькие слабости своей родной матери.

– Мое внимание, капитан, отвлекло это вот письмо, – сказал Вертмиллер. – Я еще не распечатал его, а оно уже дня три лежит у меня в кармане. Я и забыл о нем. Это от моего кузена. Хотя он и протестант, но живет в Милане, успешно ведет там коммерческие дела и в большой милости у губернатора Сербеллони. Разрешите в вашем присутствии прочитать его письмо…

Енач кивнул, и Вертмиллер углубился в чтение. Он ухватился за это письмо, желая обуздать свое раздражение, его взбесил поступок капитана, но содержание письма захватило его с первых строк, и он читал с возрастающим интересом…

– Удивительная история! Черт побери, да это древняя римлянка! – воскликнул он наконец. – Не могу не поделиться с вами, капитан, хотя вы только что злоупотребили моим доверием… Но эта история и вас отчасти касается. Героиня ее – граубюнденская девушка. Я не буду читать вам письма этого купчика, моего кузена… буду рассказывать своими словами. Дело вот в чем.

В Милане живет, как вам, вероятно, известно, ваш старый сварливый Рудольф Планта, из Цернетца, со своим тезкой сыном, бесславно несущим свой славный герб. Живут они в большой нужде. Отец занимается всякими политическими интригами и обедает у губернатора, а сын шатается с его племянником по игорным домам и кабакам, пользующимся дурной славой. Отец и сын друг друга стоят… Старик питается крохами политических надежд, которые бросает ему дядюшка, а сын получает от племянника, которому необходим товарищ в его непристойных похождениях и помощник на те случаи, когда его храбрость оказывается не на высоте необходимости, широкие средства на дорогостоящие развлечения. Рудольф возымел наконец желание отблагодарить его чем-нибудь, и так как на какую-нибудь достойную, добрую услугу у него не хватило ни ума, ни души, то он решил оказать ему гнусную услугу. У старого Планта, занимающего какой-то ветхий дворец в уединенной части города, живет его племянница, сирота… Эта девушка, изумительная красавица, получила в наследство большие поместья в Граубюндене, но при настоящих политических условиях не может быть введена во владение ими. Тем не менее старик Рудольф ввиду блестящих перспектив предназначил ее в жены своему сыну. Но Лукреция – девушка с благородной возвышенной душой и презирает недостойного, негодного кузена… И вот этот Рудольф отчасти с целью отмстить ей, отчасти из желания отблагодарить чем-нибудь молодого Сербеллони, который увидел раз в церкви молодую красавицу и потерял голову, заключил с ним гнусную сделку. Словом, в один поздний вечер, когда старый Рудольф был у губернатора, а молодой в игорном доме, Лукреция, оставшаяся в доме одна со старой ломбардской служанкой, услышала вдруг подозрительный шум в смежной комнате. Предполагая, что это воры, она схватила лежавший перед нею нож, вошла в свою комнату, слабо освещенную месяцем… и увидела прятавшегося в тени темного человека. Она окликнула его. Сербеллони тогда пошел к ней навстречу, бросился к ее ногам и с пылкими словами обхватил ее колени. Она обозвала его негодяем и обошлась с ним с таким уничтожающим презрением, что мольбы его скоро перешли в угрозы, и он заявил ей, что она в его власти и двери охраняются его верными слугами. Тогда Лукреция одним ударом левой руки сшибла его с ног, а правой рукой всадила ему нож в грудь. Он растянулся на полу и стал звать на помощь. Тогда уже подкупленная старая ведьма, подслушивавшая за дверью, диким криком разбудила соседей. Насильственное похищение, таким образом, не состоялось. Истекавшего кровью Сербеллони подняли и унесли. Правду, конечно, замяли, всю эту историю объяснили поздним посещением товарища, недоразумением, и только… Но прекрасная Лукреция на следующий же день отправилась к губернатору просить его защиты. Старик отлично принял ее, тем более что племянник его оказался легко раненным, и Лукреция поделилась с ним своим решением вернуться в родные горы. Что бы ее там ни ждало, лучше, сказала она, голодать на родине, чем жить в позорном изгнании…

Помолчав немного, Вертмиллер заговорил опять:

– Интереснее всего конец этого письма. Она будто бы отправилась в Венецию, с тем чтобы получить от герцога пропуск на родину. Неужели вы не гордитесь этой граубюнденской Юдифью? Я полагал, что доставлю вам удовольствие моим рассказом, а вы молчите, как статуя…

Поручик с любопытством смотрел в оттененное широкой испанской шляпой лицо Енача. Дул вечерний ветерок. Он сидел недвижно, плотно стянув на себе плащ. Вертмиллер хотел что-то добавить, но шутка застыла на его устах. Он вздрогнул… Смуглое лицо Енача, на котором он в течение этого дня видел беспрерывную игру мыслей и чувств, погасло и окаменело. Он пристально смотрел на окрашенные закатом волны, и лицо его было жутким и неузнаваемым в своей неподвижности.

Вертмиллер, однако, не растерялся и, не придумав ничего лучшего, опять рассыпался в изумленных восторгах перед этой граубюнденской Юдифью…

– Да бросьте вы эти плоские и совершенно неуместные сравнения, – внезапно резко бросил Енач. – Каждая граубюнденская женщина так поступила бы на месте Лукреции…

Увидев вдруг приближавшиеся огни Венеции, он тотчас же перешел на любезный, приветливый тон.

– Вот и приехали, – сказал он. – Нельзя ли нам до приема у герцога заехать в гостиницу, где я оставил моих слуг и привезенные из Далмации пожитки? Я хотел бы перевезти их теперь в более надежное место, во дворец герцога…

– Это едва ли уже возможно, капитан. Для этого нам пришлось бы сделать большой крюк, а уже темнеет. Я за вас ручаюсь. Герцог сам очень точен и требует точности и от других, – ответил Вертмиллер и удивился в душе тому, что Еначу понадобилось зачем-то прятать свое добро в надежном месте.

Он опять внимательно вгляделся в лицо своего спутника, на которое падала густая тень от шляпы, но гондола повернула в узкий темный канал, и он видел перед собою во мраке только