Георг Енач - Конрад Фердинанд Мейер

Вертмиллер с едва уловимой насмешкой взглянул на своего собеседника и тихонько свистнул. Он сильно сомневался в том, чтобы Енач, которого он в душе продолжал считать человеком подозрительным и ненадежным, мог иметь какое-либо влияние на судьбы человечества.

Но Енач смерил его гневным взглядом:

– Вы, очевидно, совершенно не поняли меня. Я говорю не об оторванной от почвы личности одного человека, самовольно и себялюбиво стремящегося к своим личным целям, я говорю о целом народе, воплощающем свою душу, свои страсти, несчастье и позор, свой гнев и свою месть в нескольких или хотя бы даже в одном из своих сыновей, которого он вдохновляет и окрыляет на необходимые подвиги. И он должен совершать эти подвиги – его доброе желание или нежелание тут роли никакой не играет. Он должен… Оглянитесь кругом. Посмотрите, как давит вашу и мою маленькую родину громада разрастающихся крупных держав. Неужели вы полагаете, что для утверждения своей национальной независимости довольно простой любви к родине и осторожных бескровных жертв?

Молоденький офицер не ответил на эти страстные слова, подсказанные Еначу уязвленным чувством. В его умных серых глазах стоял вопрос: ты герой или комедиант? Он поиграл своей подстриженной острым клинышком молодой бородкой и оглянулся на город. На обрисовавшемся в это мгновение здании нового иезуитского собора эффектно выделялась скульптурная группа на крыше. Ангелы и апостолы, с железными подпорками, своими крыльями и развевавшимися мантиями так странно напоминали испанских бабочек, посаженных на острые колья…

– В Цюрихе, – начал он, – люди такие же маленькие, как и рамки, в которых проходит их жизнь. Граубюнден – не взыщите капитан, – я знаю до сих пор лишь как одну из самых интересных, с точки зрения стратегии, баз для военных действий… Если вам хочется сыграть там роль Леонида, то от души желаю вам удачи. Но мне кажется, что взметающиеся время от времени на поверхность жизни исключительные личности и вспышки великих страстей, при несовершенстве человеческой природы, – ненадежные факторы строительства мира… Для того чтобы из хаотических элементов Вселенной создать что-либо планомерное, необходимы, по моему мнению, менее романтичные вещи, например знание людей, то есть знакомство с теми проволоками, на которых они пляшут, железная дисциплина и умение учитывать взаимодействие лиц и вещей. С этой точки зрения, надо тех вот признать большими искусниками…

Он полукомичным-полусерьезным жестом указал на великолепный фронтон иезуитского собора и, повинуясь увлекавшему его капризу, стал петь панегирик знаменитому иезуитскому ордену. Панегирик этот в устах цюрихского гражданина и адъютанта герцога-кальвиниста должен был удивить самого бесстрастного слушателя.

Сначала он бросил только пробный шар. Но капитан не подхватил его – пропустил мимо ушей его слова. Вертмиллер, задавшийся целью вывести его из себя, стал тогда петь хвалу Святым Отцам. «Они первые, – уверенно говорил он, – внесли стройность и ясность в противоречивые, противообщественные и антигосударственные христианские учения. Христианская мораль стала приемлемой и даже привлекательной лишь благодаря тому освещению, которое дали ей умные иезуиты. Несравненные Отцы сумели извлечь практическую пользу из всего, что было вначале в христианстве темного, сумбурного, шероховатого, и сумели удовлетворить самые разнообразные потребности и людей различных ступеней развития…»

– Вы были внутри этой новой церкви? – спросил он вдруг. – Она так уютно, так мило устроена, как театр…

Енач молча внимал его легкомысленной задорной болтовне – как большой пес в своей конуре неохотно, но с тихим ворчаньем терпит приставания незваной гостьи, какой-нибудь общительной шавки.

Гондола тем временем подплыла к Мурано и причалила недалеко от церкви.

Енач направился к ближайшей гостинице, спросил скромный обед и, извиняясь, объяснил своему спутнику, что он очень устал и проголодался после долгого морского путешествия и спешной поездки ночью в Падую. Он предложил посидеть часок на берегу моря, и на этот раз отказаться от обеда в ресторане на площади Святого Марка и созерцания венецианских красавиц.

Вертмиллер, раздраженный и внезапной переменой программы и упорным молчанием Енача, срывал свою досаду в самых прихотливых скачках мысли, причем говорил все время за двоих.

Он завел опять речь о своем родном городе, о Цюрихе, но Енач сохранил лишь хорошие воспоминания об этом городе и о своем друге детства Вазере. Тогда молодой поручик, подстегиваемый отчасти томившим его раздражением и жаждой противоречия, отчасти опьянев от крепкого вина, стал изображать самых почтенных своих земляков в кощунственных карикатурах. За третьей бутылкой вина он назвал бургомистра петухом на навозной куче, а преподобного епископа бодливым быком. Енач приписывал эти вздорные безвкусные выпады действию вина, обнажившего честолюбие и завистливость юного офицера, и молча слушал. А Вертмиллер расходился все больше и больше и никак не мог соскочить с коня, на котором уселся. Енач заметил только, что, по его мнению, Цюрих обнаружил в последние тревожные годы много такта и твердости, и если даже прикрывался шумом осторожного нейтралитета, то этим оказал услугу как всей Швейцарии, так и, в частности, Граубюндену. Затем он встал и, не обращая внимания на насмешливый хохот Вертмиллера, вышел на пристань. Енач не чувствовал еще под собою твердой почвы в Венеции, и хотя от его зорко наблюдавших глаз не ускользала ни одна подробность окружавшей их обстановки (Вертмиллеру и в голову не приходило, что его собеседник все время начеку, все время наблюдает), однако он и в этой отдаленной от города гостинице не чувствовал себя в безопасности.

– Нейтралитет! – воскликнул поручик, вскочив в гондолу вслед за Еначем. – Вот по прихоти случая у меня в руках очутилась эта бумажка – трогательное свидетельство нашего искреннего, строго обдуманного нейтралитета, а также наших гражданских добродетелей… Лицемеры и фарисеи! Угодно вам знать, капитан, чего стоит каждый из наших членов нашего городского совета?

Он вынул из кармана бумажник.

– Недавно я от имени герцога послал французскому послу в Золотурн несколько листов с инструкциями насчет его образа действий во время предстоящего похода в Вальтеллину и получил их обратно с примечаниями и другими посольскими бумагами. Смотрите, что я нашел среди этих бумаг – очевидно, этот листок попал в пакет случайно…

Он развернул узкий листок, покрытый именами видных цюрихских граждан, с обозначением подле каждого имени больших и малых денежных сумм. В итоге стояла, однако, довольно незначительная цифра.

Енач чистосердечно расхохотался.

– Ну уж и подкуп, могу сказать! – насмешливо сказал он. – Кто бы, однако, поверил… Но из того, что они так стыдливо и осторожно получают эти карманные деньги, видно, однако, что