Георг Енач - Конрад Фердинанд Мейер

Он прежде всего поблагодарил Гримани за его предупредительность.

– Вы, вероятно, догадались из моих строк, что я хотел вас видеть по личному делу. Вчера ночью, я, стоя на моем балконе, был свидетелем одной сцены, которую понял как арест какого-то преступника. Некоторые обстоятельства дают мне основание думать, что этот арестованный не кто иной, как граубюнденец Георг Енач. Как я вам намекал вчера, я очень рассчитываю на содействие этого человека в предстоящем походе и возлагаю большие надежды на его военный талант и чрезвычайные для нас знания его страны. И вы понимаете, конечно, как мне важно знать, чем именно он провинился, и если вина его невелика и не позорна, то я, конечно, сочту своим долгом вступиться за него.

– Вряд ли кто больше моего жаждет быть вам полезным, – ответил Гримани – и, по правде говоря, я полагаю, что окажу вам истинную услугу именно тем, что удалю от вас этого человека, давно уже казавшегося мне подозрительным; человека, таящего в себе большие опасности для вас и вдобавок обагрившего свои руки кровью злодейского убийства. Как вы убедитесь из этих документов, он по нашим законам подлежит смертной казни. В моей власти помиловать его, принимая во внимание кое-какие смягчающие вину обстоятельства. Если вы этого хотите, с моей стороны, конечно, отказа не будет. Но благоволите прежде выслушать мое мнение об этом человеке. Я попрошу синьора Вазера изложить вам обстоятельства этого дела. Он только что прочитал протоколы, и я с удовольствием предлагаю ему ознакомить вас с ними, так как в душе он наверняка предполагает во мне ядовитую злобу и презрение к людям…

Вазер деловито, умело и с дружеским рвением исполнил это поручение. В заключение он добавил, что, по его мнению, Енач действовал из необходимости самообороны.

– А теперь позвольте мне, ваша светлость, добавить, – начал Гримани глухим от волнения голосом, – что я считаю его поступок предумышленным, намеренным и чрезвычайно для него характерным. Георг Енач безмерно честолюбив, и я полагаю, что он способен смести со своей дороги каждую преграду, каждого человека, который покажется ему помехой в его честолюбивых замыслах. Он все растопчет. Нарушит военную дисциплину, данное слово, священнейший служебный долг. Я считаю его человеком, который ничем не дорожит, ни во что не верит, и к тому – человеком безудержной дерзости…

Он не жалел резких сильных слов, чтобы изобразить перед герцогом все честолюбивые замыслы, которые Енач рассчитывал осуществить убийством полковника Руинелля.

Герцог заметил, что в его уме непосредственность и задушевная простота этого сына гор не вяжутся с расчетливым интриганством.

– По-моему, он искренен и необуздан, как сама природа, – добавил он.

– Этот человек рассчитывает каждую свою вспышку и умеет использовать каждое свое волнение крови, – возразил венецианец с непривычной при его самообладании раздражительностью. – Он представляет собой большую опасность для вас, и если я удалю его с вашего горизонта, то, верьте, я окажу вам этим большую услугу…

Герцог несколько минут задумчиво молчал, потом значительно и серьезно сказал:

– И тем не менее я все-таки прошу вас о помиловании Георга Енача.

Гримани поклонился, подошел к письменному столу в нише, за которым секретарь Приоло спокойно продолжал свою работу, набросал на листке бумаги несколько слов и попросил молодого человека доставить приказ в государственную тюрьму. Герцог добавил, что секретаря мог бы сопровождать и Вертмиллер.

Гримани остановил на герцоге свои спокойные, темные глаза и вдруг спросил, не может ли он уделить ему еще несколько минут для беседы с глазу на глаз.

Герцог повернулся к Вазеру и, улыбаясь, сказал:

– Я как раз хотел просить вас пройти к герцогине и успокоить ее насчет Георга Енача. Ее очень волнует его судьба.

Вазер, обрадованный милостивыми словами и возложенной на него ролью доброго вестника, откланялся и последовал за пажом, который провел его в покои герцогини.

– Благородный герцог, – начал Гримани, – против моего обыкновения я решаюсь быть навязчивым и вмешиваться в чужие дела, рискуя навлечь на себя упрек в неделикатности. Но прошу вас видеть в этом только знак моей исключительной к вам преданности. Правда, нас связывают общие политические интересы, но вы имели, полагаю, возможность убедиться в том, как я глубоко чту вас, и только мое искреннее влечение к вам побуждает меня на такой необычный для меня поступок. Я хотел обезвредить этого человека только ради вас. Я знаю его прошлое. Несколько лет тому назад, когда я жил в Граубюндене в качестве представителя республики Сан-Марко, я видал его во главе беснующихся народных масс, и меня ужаснула его власть над безумствовавшей толпой. Разрешите мне, мой просвещенный друг, кинуть взгляд на ход ближайших событий. Такой же взгляд, каким я разглядываю текущие события в Венецианской республике и благодаря которому я у нас в совете приобрел печальное прозвище Кассандры… И по заслугам. Я вижу и скорблю, но мне не верят… Вы поставили себе задачей освободить Граубюнден от испанского ига, и я ни на минуту не сомневаюсь в том, что это вам удастся. Ну а затем? Как вы согласуете после изгнания испанцев намерения французского правительства, которому никоим образом невозможно будет до восстановления полного мира выпустить из своих рук столь важную в стратегическом отношении страну, с пылкими стремлениями ее необузданных жителей к прежней независимости? И так как Ришелье… я хочу сказать, ваш благочестивый король может предоставить в ваше распоряжение лишь незначительную часть необходимой в Германии армии, то вам придется объявить набор в Граубюндене и потребовать от и без того уже истощенной страны новых жертв… Но мне совестно повторять то, что вы, вероятно, сами давно уже взвесили и учли, – этого вы можете добиться лишь путем самых щедрых посулов. Мне представляется, что вы сами должны будете служить поручительством в том, что как только вы достигнете победы, им будут возвращены целиком их прежние земли и прежняя независимость. И потому, конечно, Ришелье и посылает вас, человека с незапятнанным, чистым именем… Ваша власть над протестантами даст ему достаточно войска в Граубюндене. Согласитесь же, что вас ждут неприятные минуты и тягостная двойственная роль между кардиналом и Граубюнденом. Я не сомневаюсь в том, что при вашем уме и политическом такте вы сумеете, не упуская из виду интересы вашего отечества и не нарушая обещаний, данных вами граубюнденцам, установить относительное равновесие между задачами обеих стран. Но это возможно будет опять-таки лишь в том случае, если освобожденная вами страна не восстанет с окрепшими силами против вас и Франции… Вы улыбаетесь? Вам кажется диким одно предположение о том, что