Георг Енач - Конрад Фердинанд Мейер

Герцог сделал отстраняющее движение рукой и откинулся на спинку кресла. Лицо его омрачилось грустью уязвленного самолюбия. Образ Енача, нарисованный Гримани, он находил искаженным и преувеличенным. И задело его не злобное суждение о талантливом полудикаре, которого он избрал своим орудием, и не резкость суждений Гримани, предполагавшая сомнение в его умении разбираться в людях. Его задело то, что Гримани угадал его тайную рану, его двусмысленные отношения к Ришелье и не побоялся коснуться этой раны. Мудро правивший Францией кардинал, но лично к герцогу нисколько не расположенный, способен был – Роган отлично знал это – использовать его протестантскую веру как средство к цели, и в случае надобности и самого его принести в жертву. И другим, стало быть, видна была опасность, в которой он пытался себя разубеждать и которую неустанно взвешивал в долгие бессонные ночи.

– Простите, дорогой герцог, мою, быть может, мрачную тревогу за вас, – сказал Гримани, прочитавший в холодном выражении лица герцога его затаенную печаль. – Франция, конечно, не окажется неблагодарной в отношении благороднейшего из своих сынов. Я прошу, я умоляю вас лишь об одном: если вы не верите в мою преданность, берегитесь Георга Енача.

Он не успел договорить этих слов, как из смежного зала донеслись быстрые, твердые шаги, и в библиотеку вошел человек, о котором только что спорили благородная душа и прозорливый, ясновидящий ум. Енач был мрачен как ночь и глубоко взволнован. Он учтиво поклонился Гримани, как подчиненный своему начальнику, и бросил на него полный смертельной ненависти взгляд, который глава Венецианской республики встретил со спокойным достоинством. Затем быстро подошел к герцогу. Он, казалось, готов был охватить его колени в страстном порыве благодарности. Но только сжал его руку и, опустив глаза, уронил на нее горячую слезу. На холодного Гримани эта пылкость чувств произвела отталкивающее впечатление. Он первый нарушил молчание.

– Имейте в виду, синьор Енач, – заговорил он отчетливо и тихо, – что спасением от плахи вы обязаны только заступничеству благородного герцога.

Енач едва расслышал в своем волнении слова Гримани. Он поднял на герцога свои горевшие глаза и сказал:

– Дайте мне возможность, герцог, тотчас же делом доказать вам мою признательность. У вас для меня, надеюсь, не одно опасное поручение. Поручите мне такое дело, которое бы я, только я один, мог выполнить для вас и ради которого я мог бы пожертвовать вами дарованной мне жизнью. И пусть это будет вместе с тем такое дело, которое никого бы не прельщало и ни в ком зависти не возбуждало. Я могу говорить здесь свободно, я среди посвященных. Насколько уяснил себе ваш план из писем Вертмиллера, вы намерены войти в Вальтеллину с севера через Бернину, чтобы с прозорливостью великого полководца сразу овладеть центром неприятельских позиций и отбросить, с одной стороны, испанцев глубже в горы, а австрийцев – к озерам. Поэтому тщательное знакомство с укреплениями испанцев в Вальтеллине имеет огромное значение. Пошлите меня туда. Я сниму с них планы, ведь я знаю мой край как свои десять пальцев.

– Об этом мы завтра потолкуем, милый мой Георг, – ответил герцог и положил свою тонкую прозрачную руку на его могучее плечо.

Вечером того же дня Вертмиллер писал письмо своему двоюродному брату в Милан.

Он сообщал ему, что взял кратковременный отпуск в Цюрих, хотя дым отечества и не сулит ему никакого удовольствия. О том, что позднее он присоединится к герцогу, который поведет свои войска в Граубюнден через Эльзас, а в ожидании герцога будет вербовать сторонников Франции, он, конечно, умолчал. Но зато очень обстоятельно рассказывал, что он не только познакомился с отважной красавицей, но удостоился даже чести по поручению герцога сопровождать ее до Граубюндена. Он описал также разыгравшуюся в кабинете герцога сцену, которую он как зритель, скрестив руки, наблюдал из-за колонны. Отчасти растроганный, отчасти разозленный, потому что он не любил душераздирающих сцен. Заступничество сентиментальной герцогини за нуждающуюся в защите одинокую девушку неожиданно завершилось бурным финалом. Он же сам и зажег фитиль тем, что привел к герцогу героя драмы, храброго воина, к сожалению, бывшего раньше пастором. Несмотря на некоторые свои несомненные достоинства, этот господин ему не по душе. Вероятно, благодаря привычке говорить с амвона у него напыщенная речь, рисовка и неприятное тяготение к героическим позам. В ранней молодости этот бывший пастор был неистовым демократом, один из злополучных участников убийства Помпеуса Планта. И, вместо того чтобы безмолвно и незаметно, как поступил он, тактичный Вертмиллер, переждать разговор герцога с Лукрецией, он поспешил представиться как убийца ее отца и в то же время как давний обожатель… Ну и тогда, конечно, разыгралась такая потрясающая драма, от которой у него сегодня еще голова идет кругом. Поэтическое воображение герцогини, как известно, совершенно поглощает ее рассудок, и для нее эта сцена была, разумеется, упоением. Она клохтала и плавала в море слез, как утка в пруду. Теперь она, не щадя своих сил, сочиняет заключительный акт драмы по образцу производящей теперь фурор в Париже пьесы, трактующей такую же самую тему. Но там драма завершается браком. Здесь, надо надеяться, до этого не дойдет, если только у судьбы еще осталась капелька здравого смысла. Жаль было бы девушку… Этот народный герой ее не стоит. Правда, она не светлокудрая пышная блондинка, каких рисуют Паоло Веронезе и веселый Тинторетто, у нее и не полузакрытые темные как ночь глаза, нет у нее черных с отливом кос вокруг нежного лукавого личика, которыми сводят с ума венецианки, но она пленила его своим величием. Все то, что у Лукреции естественно и искренне, у Енача в большинстве случаев только рисовка, только поза.

Но если капитан Енач охотник до романтических приключений, то он должен был остаться довольным вчерашним днем. В самую перфектную минуту его арестовали и заключили в тюрьму. Гримани, почему-то считающий его очень значительным и очень опасным человеком, охотно утопил бы его в канале. Но осторожный старичок удобную для этого минуту проворонил, а герцог использовал отсрочку и выручил из беды своего нового любимца. Ему, Вертмиллеру, это скорее даже приятно, потому что бурная, занятно сложившаяся жизнь его нового товарища по службе сулит ему много интересных и веселых минут. Больше всего его забавляет перспектива поездки с бывшим пастором мимо граубюнденских церквей. Уже он заставит его сознаться, как он дурачил