Георг Енач - Конрад Фердинанд Мейер

большой потерей времени. Пока он выручал проклинавшего судьбу поручика, Лукреция и Енач бодро шагали под гору и всецело отдавались неизведанному наслаждению полной грудью вдыхать воздух родных гор. Лукреция не думала о том, что она впервые еще за время этого путешествия осталась наедине с Георгом Еначем. Когда она безмолвно ехала рядом с Георгом, то не замечала ни других спутников, ни поручика, неугомонно болтавшего всякий и милый и неприятный вздор, ни старого Лукку, с трудом скрывавшего клокотавшую в нем жажду мести. Оба казались ей далекими, едва одушевленными существами.

Теперь она шла, как во сне, зачарованная своими родными горами, воспоминаниями о своей молодой любви и боялась нарушить это сладостное очарование каким-нибудь неосторожным словом, которое вновь вернуло бы ее к житейской действительности.

Они вышли на покрытую юной нежной зеленью узкую поляну и присели на залитый солнцем косогор подождать отставшего поручика. Подле них бежал ручеек. Лукреция зачерпнула из него воды рукою и сказала:

– Хочу попробовать, все так же ли вкусна граубюнденская горная вода, какой она была в дни моей юности…

– Не пробуйте, – остановил ее Енач. – Вы отвыкли от ледяных ключей. Если бы у меня был кубок, я приготовил бы вам здоровый вкусный напиток из этой воды и нескольких капель вина из моей походной фляги.

Лукреция с любовью взглянула на него, вынула из кармана маленький серебряный кубок и протянула его Георгу.

Это был тот самый кубок, которым он еще мальчиком отблагодарил ее за ее отважное бегство в Цюрих. С этим кубком она никогда не расставалась. Георг мгновенно узнал его и, быстро обняв Лукрецию, горячим поцелуем привлек ее к себе. Она взглянула на него такими глазами, словно в одно это мгновение вылилась вся ее жизнь. И тотчас же слезы неудержимо хлынули из ее глаз.

– Это в последний раз, Георг, – сказала она дрожащим голосом. – А теперь налей вина и выпьем из него оба… На прощание! И… не мучь меня больше…

Он молча наполнил кубок. Они оба выпили его.

– Видишь этот ручеек между нами, – заговорила она опять. – Внизу он разрастается в быстрый поток. Так и кровь моего отца течет между мной и тобой. Если мы перешагнем через нее, мы оба погибнем. Когда я увидела тебя в руках этих ищеек, я почувствовала, что скорее могу убить тебя собственными руками, чем дать тебе умереть бесславной смертью. Ты дал мне право на это. Ты – мой. Ты самой судьбою отдан мне, в мои руки. Но я верю тебе: у тебя прежде всего долг перед этой землей, перед дорогой родиной. Иди же и освободи ее. Но, Георг, не ищи больше встречи со мной. Ты не знаешь, что я выстрадала, как вся моя юность омрачена была и отравлена жуткими мыслями и решениями, пока я не превратилась в слепое, безвольное орудие мести. Берегись меня, дорогой мой Георг. Не попадайся мне больше на моем пути. Не нарушай больше моего покоя.

Кругом стояла глубокая тишина. Они долго сидели молча.

Когда Енач вновь увидел дочь Помпеуса у герцогини Роган, его первая юношеская любовь, никогда не замиравшая в нем во всех скитаниях и мытарствах его бурной походной жизни, опять загорелась в его сердце, и вместе с нею проснулось в нем возмущение против участи, выпавшей на его долю. Это убийство, мнившееся ему, юноше, выполнением справедливого народного суда, и которое он теперь, человек, уже созревший в борьбе и познавший жизнь и людей, проклинал как бесцельное клеймо на своих руках, это убийство оторвало от него благородное великодушное сердце, с давних пор принадлежавшее ему.

И этот дух возмущения и отчаяния нашептывал ему теперь решимость во что бы ни стало овладеть стоявшей перед ним страстно желанной женщиной и, ликуя, погибнуть вместе с ней, если он встретит отпор с ее стороны.

Но он подавил в себе свое наваждение. Его ждала другая борьба, требовавшая от него напряжения всех сил и страстей, борьба, которой надо было отдать себя всецело без остатка. Но он выкован был из той стали, которая из каменных стен невозможности всегда опять и опять выбивает светлые искры надежды. Он привык не отчаиваться и не отказываться от желаний и грез.

Неужели сердце Лукреции никогда не смягчится? Неужели он не сумеет искупить прошлого геройскими подвигами? Неужели надо проститься навеки с мечтой о награде в тот самый миг, когда прямо перед ним встала сверкающая лестница к славе? Лукреция была так кротка, так нежна в это утро, и когда она протягивала ему маленький кубок, из ее доверчивых темных глаз смотрела на него маленькая девочка, однажды в детской игре избравшая его своим защитником и покровителем.

Но он могучим усилием воли обуздал свою страсть, нежно прижал ее голову к своей груди, еще раз тихо прижался губами к ее лбу и сказал так же, как много лет назад, плакавшей девочке после единственной меж ними ссоры:

– Ну успокойся, успокойся… Мир заключен…

Лукреция строго и серьезно учитывала свои слова и слова Енача. На душу ее сошел мир, и она чувствовала, что одолела самую значительную вершину на своем жизненном пути и что отныне единственное и самое ценное достояние ее – это воспоминание. Она несколько месяцев уже жила в монастыре в Казисе. Слова герцога Рогана о том, что лучше искупать злодеяние любовной жертвой, а не новым злодеянием, мало-помалу пускали корни в ее успокоенной душе. Заветного желания благочестивых сестер она не исполняла только благодаря башне замка Ридберг, которую видела из окна своей кельи. Эта башня рисовала ей заманчивые картины независимой жизни владетельной хозяйки в кругу своих слуг и крестьян. Она томилась по старинным покоям замка, жаждала вновь придать им тот вид, какой они имели при жизни ее отца. В сердце ее смутно бродило еще одно чувство. И она не находила в себе решимости уйти совсем от мира в то время, как Георг совершал геройские подвиги и перед ним открывались широкие пути к славе.

Горный ветер, свежими волнами врывавшийся в раскрытое окно, давно уже играл листами молитвенника, лежавшего на подоконнике, но Лукреция не слышала громкого шелеста. И только звук знакомого голоса заставил ее очнуться от грез.

Она высунулась в окно и увидела рядом с привратницей коричневую рясу патера Панкратия. Его живое ласковое лицо было оживленнее и веселее обычного. Он настойчиво требовал, чтобы его тотчас провели к Лукреции, которой он привез радостную весть.

Через несколько минут он вошел в ее келью и сообщил ей:

– Радуйтесь, Лукреция! Вы вновь хозяйка