Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

+++

Стояла июльская ночь. В саду так громко, что у Каллиста закладывало уши, стрекотали цикады.

— Обопрись же на мое плечо! — прошептал он в который раз, обращаясь к фигуре в длинном белом хитоне, шагающей впереди него.

— Нет, — раздалось в ответ. — Я хочу знамения. Я попросил… потребовал. Если я сам дойду до часовни, то я выздоровею. Если нет — то…

Кесарий едва не оступился, но удержался на ногах и некоторое время стоял, схватившись за ствол акации, чтобы перевести дыхание.

— Кесарий, что за безумные молитвы! — горячо шептал тем временем Каллист. — Как ты можешь требовать у Бога знамения!

— Ты же слышал — Иисус не только Бог, но и человек! А человек у человека может требовать…

— Кесарий! Одумайся! Я слышал, что так поступали его враги — требовали у него знамения!

— Я не враг Его. Он знает все — знает и это. А я хочу знать, стану ли я опять здоров. Идем! — властно заключил свою речь каппадокиец.

+++

В часовне, расположенной в укромном уголке сада, ярко горели свечи и курился ароматный ладан.

— Пусть говорят, что это языческий обычай, — заметила Анфуса, — а ведь как красиво-то! И на душе радостно!

— Ладан и свечи — сами по себе ни языческие, ни христианские, — наставительно сказал Верна. — Важно то, кому их возжигают и воскуривают. Так и с образованием, — продолжил он, весьма довольный своими рассуждениями и оборачиваясь к Севасту и Поликсению, смирно стоящих в красивых вышитых хитонах позади Севастиана, уже развернувшего книгу.

— А праведник, если и рановременно умрет, будет в покое, ибо не в долговечности честная старость и не числом лет измеряется: мудрость есть седина для людей, и беспорочная жизнь — возраст старости. Как благоугодивший Богу, он возлюблен и, как живший посреди грешников, преставлен, восхищен, чтобы злоба не изменила разума его или коварство не прельстило души его. Достигнув совершенства в короткое время, он исполнил долгие лета; ибо душа его была угодна Господу, потому и ускорил он из среды нечестия. А люди видели это и не поняли, даже и не подумали о том, что благодать и милость со святыми Его и промышление об избранных Его. Праведник, умирая, осудит живых нечестивых, и скоро достигшая совершенства юность — долголетнюю старость неправедного; ибо они увидят кончину мудрого и не поймут, что Господь определил о нем и для чего поставил его в безопасность; они увидят и уничтожат его, но Господь посмеется им… [281]

Севастиан читал хорошо и внятно. Хитон из дорогой ткани, с золотистой каймой, снова был на нем — впервые после того, как он примерил его, придя с увещеваниями к Леэне.

На невысоком дубовом столике стоял раскрытый врачебный ларец — пустой, без лекарств и инструментов, украшенный цветами, похожий на таинственно опустевший гроб.

— Бабушка! — вдруг с укором шепнула Финарета на ухо спартанке. — Зачем ты опять дала Севастиану надеть этот хитон? Он же памятный!

— Вот он и надел его сегодня в память о Панталеоне.

+++

Диоклетиан резко сказал Иероклу:

— Хватит. Твои люди и люди Максимина Дазы упустили британского ублюдка, а ты плетешь интриги против моего врача, замешивая сюда еще и Валерию. Я сам знаю, что она нездорова, что она склонна к христианству — так посуди, сколько ей жить на белом свете осталось? Ей помогает его лечение, значит, он и будет ее лечить. А ты разберись со своей стражей.

Иерокл и Максимин поклонились и поцеловали край пурпурной тоги божественного Диоклетиана, императора Рима.

+++

Леэна встала и начала читать наизусть:

— Ты, что у Вышнего под кровом живешь,

под сенью Крепкого вкушаешь покой,

скажи Господу: «Оплот мой, сила моя,

Ты — Бог мой, уповаю на Тебя!»

Свечи погасли. Во мраке звучал голос диакониссы:

— Он приник ко Мне, и избавлю его,

возвышу его, ибо познал он имя Мое,

воззовет ко Мне, и отвечу ему,

с ним буду в скорбях,

избавлю и прославлю его,

долготою дней насыщу его,

и явлю ему спасение Мое[282].

Вдруг раздался пронзительный крик Финареты, к которому почти мгновенно присоединился еще более громкий крик Севастиона. Верна быстро зажег большую лампаду и осветил часовню. Девушка с искаженным от страха лицом указывала на высокую фигуру в белом хитоне, закрывавшую собой дверной проем. За спиной пришедшего светила луна, создавая вокруг него золотистый ореол.

— Александр, дитя мое, — вздохнула Леэна с укоризной, протягивая к страннику руки. — Что это за шутки?

— Дошел… — прошептал Кесарий и упал в ее объятия, едва не перевернув дубовый столик, который вовремя успел подхватить Каллист, верно следовавший за другом.

— Слава Асклепию и Пантолеону, дошел! — выдохнул вифинец.

… Потом было столько радостной суеты и шума, что Верна не успел отругать Каллиста за эти слова. Кесария уложили на принесенные подушки, а Ксен молча приволок медвежью шкуру.

— Ты что, ее же Севастион сколько раз уже описал! — зашептал Севастиан.

— Ничего, мы же ее протирали и сушили на солнышке, — деловито отвечал Ксен. — Она теплая, — добавил он.

— Я же просил тебя не говорить!!! — завопил подслушавший их разговор темноволосый брат Ксена и бросился на него с кулаками.

— О чем? — спросила Леэна.

— О том, что Севастион в постель мочится иногда, — ответил смущенно Севастиан.

— Рогожку-то надо было взять! — покачала головой Анфуса. — Я таких ребятишек по глазам узнаю. Никогда не ошибаюсь.

— Это ничего страшного, — ответил Ксен по-взрослому. — Севастиан тоже до тринадцати лет писался, так мама говорила. А потом все прошло.

Теперь Севастиан выглядел не лучше Севастиона и исподтишка показывал брату кулак.

— Это же все медицина, это не стыдно, — заявил Ксен. — Я сразу сказал, надо у Каллиста врача спросить, как Севастиона лечить.

— А что, мальчик прав, — оживился Каллист. — Есть очень хорошие припарки.

— Да, из папируса, варенного в масле, — продолжил Кесарий, открывая глаза. — Старинное испытанное египетское средство. Мне Мина, мой друг, рассказывал. Да не смущайся ты, Севаст, это часто в детстве бывает, слабость мышц — больше ничего. Вот Грига мой… тоже был любитель ночных приключений … Он же слабеньким родился, — вздохнул Кесарий с сожалением, — хоть и старший из нас.

Кесарий оперся локтем о подушку, устраиваясь на медвежьей шкуре.

— Нас с ним вместе этими припарками из папируса лечили,