Верхом на ветре - Лючия Сен-Клер Робсон

Когда на него хлынула теплая кровь, Странник снова почувствовал себя пятнадцатилетним юнцом, только что убившим своего первого гризли. Пласидо растянулся на земле. Странник, тяжело дыша, ногой перевернул мертвое тело на спину.

Он вскрыл грудь и брюшину Пласидо от шеи до пупка и сделал диагональные надрезы на его туловище, руках и ногах, чтобы Пласидо попал в рай покалеченным и изуродованным. Потом он сорвал с убитого набедренную повязку и отрезал пенис и яички. Раздвинув ножом челюсти Пласидо, он запихнул гениталии в рот убитого вождя. В загробной жизни Пласидо будет лишен любых удовольствий.

Странник постоял немного с закрытыми глазами. Его руки, голова и грудь были залиты кровью. Он был истощен, но истощение было не физическим, а эмоциональным. Он много лет ждал этого момента, и теперь все было кончено. Даже увечья, нанесенные трупу, не принесли ему удовлетворения. Пласидо был уже мертв, поэтому в другой жизни эти увечья будут не столь значимы. Больше он ничего не мог сделать и поэтому чувствовал себя обманутым. На то, чтобы заставить Пласидо страдать, просто не было времени.

— Отец!

Два выстрела грянули почти одновременно, но все же шестнадцатилетняя жена Пласидо оказалась быстрее Куана. Странник почувствовал удар пули в голову. Она распорола кожу и вырвала кусок кости из черепа. Когда он упал, Куана и Хромая Лошадь бросились на помощь. Они подхватили его на полном скаку и забросили на спину Хорька позади Куаны, после чего галопом пошали коней в безопасное место.

Вместе с другими воинами нокони они три дня ехали на запад, привязав Странника к запасной лошади. Они были уверены, что солдаты бросятся в погоню. Даже в разгар гражданской войны белые не могли допустить безнаказанного нападения на государственный объект. Странник большую часть времени был без сознания, и Куана, как сумел, перевязал ему голову. Но когда Странник пришел в себя, он сорвал повязку, обнажая страшную рану с зазубренными краями, из которой хлестала кровь.

— Дай нам Помочь тебе! — в отчаянии крикнул Куана.

— Нет! Не трогай!

— Мухи отложат в рану яйца. Будет заражение.

— Я знаю… — И Странник снова потерял сознание.

К тому времени, когда они добрались до стоянки племени, кожа вокруг раны стала болезненной и опухла. Она дурно пахла и была холодной на ощупь. А еще в ней копошились маленькие белые личинки, прогрызавшие путь к мозгу. Воины внесли Странника в типи и уложили на одеяла. Куана и Хромая Лошадь сели рядом. Большинство остальных членов племени в ожидании сгрудилось снаружи.

— Где Пекан? — шепотом спросил Странник.

— Не знаю, — ответил Куана.

Странник попытался приподняться, но силы его оставили. Он смог лишь ненадолго приоткрыть глаза.

— Ты бросил своего брата?

— Мы пытались спасти твою драную шкуру, — ответил Хромая Лошадь. — Пекан, скорее всего, с Жесточайшим. Он присматривал за лошадьми. С ним все будет хорошо. И еще, брат… — Хромая Лошадь нагнулся ниже, сообщая хорошую новость: — Мы взяли больше сотни скальпов. Народ Пласидо уже никогда не оправится от этого налета.

Странник расслабился. Его рот, по-прежнему плотно сжатый от боли, чуть изогнулся. Куана понял, что его отец решил умереть, но попытался спасти его:

— Позволь мне позвать Изнашивающую Мокасины. Она поможет тебе.

— Нет. Если твоя мать не может помочь, то помощь мне не нужна. — Его голос перешел в шепот, и Куана нагнулся, чтобы лучше слышать. — Сын мой…

— Да, отец?

— Борись с ними. Никогда не становись красно-белым, как кофейные вожди. Белые люди работают, а работающий человек не может мечтать. Но только мечты открывают нам путь к мудрости.

Голос его пресекся. Свою предсмертную песнь он пропел неслышно, лишь шевеля губами. Его сердце дрогнуло в последний раз и остановилось.

Каждый день на протяжении трех лет Надуа спрашивала дядю Айзека, когда они отправятся искать Странника и ее сыновей.

— Скоро, — всегда отвечал тот. — Как только закончится война.

Но война все не кончалась. Белые люди не прекращали набегов в плохую погоду или когда было выгодно заключить перемирие с врагами. Они все сражались и сражались год за годом.

— Синтия Энн, уже темно и холодно. Вы с девочкой замерзнете, — позвала из дверей Бесс и, втянув голову, шепнула мужу: — Девочка и так больна. Ей надо лежать в постели, а не сидеть на холоде среди ночи.

— Постель ей уже не поможет, матушка. Оставь их в покое, — ответил Айзек Паркер.

«Они боятся, — решила Надуа. — Боятся ночи и полной луны. Боятся Народа, Странника». Команчи нападали на поселения все ближе и ближе. Дороги были переполнены людьми, бежавшими на восток. Тетя и дядя Надуа собрали все, что могли увезти в старом фургоне. К задней доске они привязали корову, а по бокам повесили клетки с квохчущими курами. Созвав собак, они закрыли окна ставнями и отправились сюда, в дом Сайласа, младшего брата Надуа, и его жены Амелии. Надуа оказалась еще на сотню миль дальше от земель нокони.

Каждый день она молилась о набеге, которого так боялась ее семья и их соседи. Она молила духов, если они были, прислать воинов к этому дому, к этой милой тюрьме с белым штакетником забора и длинной просторной галереей под пологом вьюнка. Она защитит жителей этого дома, попросит сохранить им жизнь. Но она уедет со Странником и его отрядом.

— Синтия Энн, иди в дом!

Надуа медленно встала и поставила колыбельку Цветочка в углу у очага. Девочка тихонько всхлипнула от боли, словно понимала, что плакать бесполезно. Ее суставы покраснели, опухли и стали болезненными на ощупь.

Ревматизм — так это называла Бесс.

Три дня Цветочек изрыгала все, чем ее кормили. Она ослабла и зачахла. Взяв ее на руки, Надуа тихонько напевала колыбельную команчей:

Я укрою тебя одеялом ветра.

Укачаю тебя в колыбели снов.

Спою тебе песнь травы.

Девочке было пять лет. Она говорила на языке белых. Языком команчей она пользовалась лишь тогда, когда оставалась наедине с матерью. Они часами сидели по вечерам на крыльце, пока холод или москиты не становились совсем невыносимыми. Только тогда они садились на стул возле очага.

Тетя Бесс пыталась требовать, чтобы Надуа говорила с девочкой по-английски, но та в ответ лишь молча смотрела на нее с упрямым видом, и Бесс уступала. Так каждую ночь Надуа рассказывала дочери истории о Народе. Иногда воспоминания начинали душить ее, и тогда приходилось останавливаться.

Зимой она рассказывала сказки о Старом Койоте. Летом — о купании в реке и о детских играх или описывала поездки по равнинам на лошади, летевшей,