Верхом на ветре - Лючия Сен-Клер Робсон

Белоглазые изменили и землю. Как много они разрушили всего за двадцать пять лет! Еще через двадцать пять лет Страннику исполнится шестьдесят семь, как сейчас Пахаюке. Какие изменения увидит он, если проживет так долго? Вдруг он отчетливо представил свое будущее, увидев себя чужаком на собственной земле. Дрожь охватила его, и эта дрожь была вызвана не холодным осенним ветром. Если он не может найти свою золотоволосую жену, он должен искать смерти в бою.

Впервые Странник признал, что может ее не отыскать. Он знал, что Хромая Лошадь прав. Никогда он еще не чувствовал себя таким слабым и беспомощным. Он был готов нестись на лошади неизвестно куца, выкрикивая ее имя. Он был готов врываться в каждое приземистое квадратное жилище и требовать, чтобы ее вернули. От отчаяния он запрокинул голову и издал громкий волчий вой. Когда насмешливое эхо замолкло вдали, он подождал ответа. Он знал, что Надуа узнает его зов. Если она была поблизости, она должна была ответить. Но в ответ из темноты донесся лишь заливистый лай собак с чьего-то двора.

— Теперь ты вернешься, Странник?

— Еще нет.

— Тогда мы останемся с тобой.

— Нет. Вам двоим лучше вернуться к остальным. Мне будет трудно прятаться здесь, а втроем это будет еще сложнее.

— Ее может не быть в Техасе.

— Она здесь. Я это знаю. Я еще не могу отступить, Хромая Лошадь.

— Я останусь с тобой, отец.

— Нет.

— Она — моя мать. Я тоже ее люблю!

Куана никогда не спорил с отцом — он понимал, чем это грозит. Но в этот раз он должен был попытаться. Странник, кажется, это понял.

— Нет, — ответил он тихим и спокойным голосом.

Куана и Хромая Лошадь развернули коней и вскоре скрылись в темноте.

Осенью тысяча восемьсот шестьдесят первого года, когда Странник разыскивал Надуа вокруг старого форта Паркеров, она была от него в сотне миль. Ее дядя Айзек построил свой маленький каркасный дом возле форта Берд двадцать лет назад. Бердвиль стал первым постоянным поселением в верховьях Тринити, но так и не разросся. Столицей графства недавно выбрали деревню к юго-востоку — Форт-Уэрт.

Дом Айзека и Бесс Паркер стоял фасадом на запад, словно азартный игрок, садящийся так, чтобы видеть дверь. Запад был дикой, непредсказуемой стороной. Именно оттуда совершали набеги команчи. Каждый вечер после захода солнца, когда Надуа заканчивала дневные дела, она садилась на жесткий стул с прямой спинкой, стоявший на покосившемся деревянном крыльце. Лицо ее всегда казалось отстраненным, но в такие моменты она была еще дальше. Ее взгляд отказывался сосредоточиваться на розовых кустах, обрамлявших крыльцо, или на высоких деревьях и небольших холмах, возвышавшихся вокруг дома. Она смотрела на далекий горизонт, к которому стремилась всю свою жизнь. Она привыкла к бескрайним просторам и большим расстояниям, которые манили ее свободой и каждодневными переменами. Дядя Айзек называл это «взглядом прерии».

Ее внимание сосредоточивалось на происходящем вокруг лишь тогда, когда она играла с дочерью или занималась домашним хозяйством. Она безропотно рубила дрова и таскала воду. Она научилась прясть, и ей это, похоже, нравилось. Нередко по вечерам она чесала шерсть, складывая аккуратные пряди в корзину возле стула.

Бесс Паркер наблюдала за неподвижно сидевшей Надуа. Они все наблюдали за ней, постоянно. За первые два месяца жизни у них она пыталась сбежать девять раз. Им пришлось продать ее лошадь. Буланая едва не унесла ее за пределы досягаемости во время первого побега. Поймать ее удалось только благодаря тому, что с ней была малышка Цветочек.

К тому же привольная жизнь и изобилие овса окончательно испортили характер буланой. Она подпускала к себе только Надуа. Чем больше ее баловали, чем лучше с ней обращались, тем несноснее она становилась. Дошло до того, что она укусила Айзека Паркера за руку. Надуа не проронила ни слова, когда ее уводили. Лишь две слезы скатились по ее щекам. Пришлось поселить ее в комнате без окон и с дверью, запиравшейся снаружи на засов.

— Как думаешь, о чем она размышляет, Паркер?

Любимое кресло Бесс, как обычно, стояло возле переднего окна, чтобы она могла шить при дневном свете и одновременно наблюдать за племянницей. Муж сидел рядом.

— Не знаю, матушка. — Айзек отложил тонкую газету, которую читал, снял очки и потер глаза. — С ней так трудно разговаривать.

— Было бы легче, если бы она выучила христианский язык. Она не глупа, но более упрямых людей я в жизни не видела.

— Сразу видно, что она из Паркеров.

— Только снаружи.

— Она очень опечалена, матушка. Она хочет видеть своих детей. Я обещал ей это. Сказал, что помогу.

— Я знаю. Тебя беспокоит, что ты не можешь сдержать это обещание.

— Я даже не могу объяснить ей, почему я не способен его сдержать. Я пытался рассказать ей о войне, о том, что все мужчины или ушли, или нужны здесь на случай прихода янки. С ней некому пойти. А команчи и кайова снова стали нападать на нас. Они всегда знают, когда наша оборона ослаблена. А она смотрит на меня таким взглядом — обиженным, гордым и печальным одновременно. Иногда я задумываюсь, правильно ли я поступил, привезя ее сюда.

— А что еще ты мог сделать, Паркер? Оставить ее с дикарями? Конечно, ты поступил правильно. Они же язычники. Боюсь, Паркер, что и ее душа будет проклята, если мы не достучимся до нее. Я наконец-то выкинула эту ее ужасную сумку из кроличьей шкуры. Чего в ней только не было! Страшно сказать… Засушенная мышь, кроличья лапа, куски сушеных внутренностей, когти и зубы, вонючие корни и листья и куча таких вещей, о дьявольском предназначении которых я боюсь даже и думать! Как же она разозлилась, когда обнаружила пропажу! Я впервые видела ее такой. У нее всегда был такой отсутствующий вид. А тут она сказала больше, чем за все время после своего приезда, и я рада, что не поняла ни слова. Она разбила хороший кувшин. Просто швырнула его о стену.

— Мы купим новый. Не думаю, что она хотела тебе навредить.

— Я тоже так не думаю, раз уж она снова стала прежней молчуньей. Да и кувшин — это пустяки. Это всего лишь вещь. Но она перепугала меня до смерти. Она такая хорошая помощница, так ухаживает за ребенком. И я привыкла к дикому выражению ее глаз — она не имеет в виду ничего плохого. А еще я взяла остатки ее индейской одежды и закопала ее. Хватит уже и того, что она сидит, завернувшись в одеяло, словно скво.