Верхом на ветре - Лючия Сен-Клер Робсон

— Она совсем как дикий зверь, — прошептала Молли.

— Оставим ее здесь под охраной, и пусть успокоится. Ей пришлось очень нелегко, — сказала жена полковника.

У нее были серо-стальные волосы, глаза того же цвета и совершенно военная выправка. Будь она мужчиной, непременно дослужилась бы до генерала. По пути к офицерскому дому она прочитала целую лекцию:

— За столько лет среди дикарей она, наверное, сошла с ума. Даже предположить трудно, каким зверствам она подвергалась и каким низменным вещам была свидетелем…

Остальные слушали ее, затаив дыхание. Офицерским женам не терпелось услышать подробности о «низменных вещах».

— Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы вернуть ее в семью и в лоно Господа, но мы не можем позволить ей заразить нас своими языческими обычаями. Столь распутное поведение свидетельствует о полной безнравственности. Держитесь от нее подальше, девочки. Вы поняли?

— Да, мэм, — ответили те хором.

Это был один из самых коротких дней в году, и стемнело очень рано. С темнотой пришла Молли. Густая грива золотисто-рыжих волос блестела в отсветах костерка часового, словно нимб. Она улыбнулась ангельской улыбкой часовому, гревшему руки над костром. Он так давно был без женщины, что разрывался между желанием благоговейно броситься перед ней на колени и стремлением повалить ее на землю и овладеть ею. Вместо этого он просто тупо уставился на женщину.

— Я пришла навестить бедную женщину, которую вы охраняете, рядовой.

— Полковник приказал никого к ней не пускать, кроме тех, кто приносит еду. — Рядовой обрел дар речи, но время от времени срывался на фальцет, отчего его лицо в свете костра краснело еще сильнее.

— Разумеется, полковник имел в виду мужчин. Я здесь с визитом милосердия. Всего на несколько минут.

Прежде чем солдат нашелся, что ответить, она скользнула в палатку и остановилось у входа. В палатке было холодно и темно и пахло затхлой парусиной. В полумраке Молли разглядела мать и дитя, завернутых во множество одеял и сидящих в обнимку на кровати. На секунду ее охватил страх. Что, если женщина действительно одичала? Вдруг она нападет? Молли тихо заговорила по-испански, используя тот скудный запас слов, который усвоила в форте Бэском, что в Новой Мексике.

— Senora, tienes frio?[24]

Ответа не последовало. Новенькая коническая печка в центре палатки была пуста. Женщина вынула из нее дрова и пыталась развести костер на земле, но ей нечем было его разжечь. Молли медленно подошла к дровам, не спуская глаз с Надуа. Она наклонилась, подняла трут и растопку и сложила все обратно в печку. Потом вышла и принесла горящую головню из костра часового. Она подожгла дрова и убедилась, что огонь не погаснет. Подержав руки над разогревающимся металлическим листом, она улыбнулась Надуа.

— Пеле frio la bebe?[25]

Надуа кивнула. Молли развела руки, без слов спрашивая разрешения взять ребенка. Надуа передала ей девочку. В глазах ее были слезы. Молли качала девочку на руках, чуть отодвинув одеяло, чтобы разглядеть ее лицо. Огромные карие глаза ребенка напоминали глаза олененка, удивленно взирающего на окружающий мир.

— Que hermosa eres[25][26]… — тихо сказала ей Молли. — Сото se llama la ninita?[27] 

— Топсанна, flor. — Это было первое слово, которое произнесла Надуа.

— Flor — цветок. Маленький цветочек прерий. Черноглазая красотка Сьюзен. — Молли донесла ее до кровати и села рядом с Надуа.

Она пыталась подобрать еще какие-нибудь слова.

— Que puedo hacer para ti?[28]

— Нокона... — Надуа заплакала, не в силах больше сдерживаться.

— Que es, pobrecita?[29] — Молли обняла ее за плечи, и Надуа прижалась к ней, содрогаясь от рыданий.

— Нокона… — только и могла сказать она.

Женщины сидели обнявшись. Девочка притихла между ними. Когда Надуа наконец перестала плакать, Молли сунула руку в корсет и вынула элегантный носовой платок, отороченный кружевом. Она вытерла Надуа глаза и дала ей высморкаться. Один уголок платка она приберегла для собственных слез.

— Теперь ложись, милая, и поспи. Туго тебе пришлось.

Молли больше не думала говорить по-испански. Слова уже не имели значения — только сам факт разговора. Она нежно уложила Надуа на кровать, придвинув к ней Цветочек. Укрыв их обеих одеялами, она проверила печку и выскользнула из палатки.

Она не видела, как Надуа слезла с шаткой койки и стащила все одеяла на землю перед печкой. Среди них она и улеглась, прижав к себе дочку. Она тихо плакала всю ночь. За стенами форта выли волки, большими стаями бродившие по голым холмам.

— Донеси мои слова до Странника, братец Волк. Скажи ему, где я. Скажи, что я люблю его. Приведи его ко мне. Прошу тебя, брат мой.

Едва она провалилась в беспокойный сон, как в предрассветной темноте заиграл побудку звонкий горн. Надуа вскочила, и сердце замерло в ее груди — она испугалась нового нападения. Но спустя мгновение она вспомнила, где находится. Она снова легла и закрыла глаза, словно это могло ее оградить от происходящего вокруг. Ей очень хотелось снова услышать утреннюю песню Копья. Если бы она зазвучала, это бы означало, что все опять идет так, как заведено.

Бен Киггинс, переводчик Кэмп-Купера, играл в карты в бараке, который официально именовался солдатской казармой. Северный ветер со свистом врывался в щели между бревнами, из которых выпала глина. Солдаты затыкали дыры тряпьем, но никогда не удавалось закрыть их все. Темно-синие армейские одеяла, занавешивавшие окна в северной стене, чуть колыхались при каждом порыве ветра.

Картежники сгрудились перед печкой. Посреди одеяла, вокруг которого собрались игроки, лежала потрепанная черная фетровая кавалерийская шляпа. В шляпе лежала кучка долговых расписок, кисетов с табаком, парочка небольших ножей и несколько монет. Денег на ставки почти ни у кого не было. Солдаты были так поглощены игрой, что даже не подняли головы, когда открылась дверь.

— Бен! — позвал вошедший капрал.

Киггинс проворчал что-то в ответ.

— Киггинс, ты нужен в палатке скво. Ей предстоит кое-что узнать.

— Проклятие! — Киггинс бросил потрепанные засаленные карты. — Черт бы ее побрал!

Он встал и вышел. На одеяле остался лежать открытый стрит[30].

Палатка Надуа натягивала веревки и раскачивалась на пронизывающем ветру. Сама она сидела внутри на небольшом грубом сосновом ящике, поставив локти на колени и подперев подбородок ладонями. Она смотрела в никуда, и слезы тихо капали в пыль. Ее дочь дремала в гнезде из одеял возле печки.

Дядя Надуа, Айзек Паркер, сидел на краю койки, наклонившись вперед и положив руки со сцепленными пальцами на колени. Его