Вологодское разорение - Александр Владимирович Быков

иногда сильно, почти толкает, иногда ласково. Она должна угадать, кто. Если угадает, то получает подарок, а если нет – целует того, кто дотрагивался, даром что не люб – по уговору.

Феклуша тоже просится на игрища, но я не пущу ее, – решила Аграфена, – плохого набраться – раз – два постараться. Пусть лучше к старцу Галактиону пойдет, святости набирается, оно полезнее, чем бесовские вечерины.

Да разве удержишь молодую в праздничный день! Скажет, что-де пошла на ярманку, а сама в хоровод. На ярманку сходить не грех, особливо если по торговому делу, а на срамные игрища – большая докука.

Аграфена встала, задумалась.

А что, на ярманку и самой можно, никто не осудит. И по делу, и веселия для.

В воскресный день поутру Аграфена принялась одеваться к выходу: достала белила, румяна, сурьмы. Покрыла лицо набело, навела румянец, подправила изгиб бровей. Посмотрела на себя в зеркало – красавица писаная! Теперь можно и на люди.

Нарядившись по праздничному, в тафтяной[47] сарафан с серебряными пуговицами по переду и парчовую душегрею[48], Соколова решила прогуляться между торговыми рядами на ярмарке. По случаю праздника там продавали всякую снедь и напитки.

– Аграфена, и ты тут? – из толпы появилась Матрена Мологина. – Нешто на гулянье собралась? Скажите, пожалуйста: и бела, и румяна – что молодка на выданье!

– Скажешь тоже. Я, чай, мужняя жена и себя как надо блюду.

– Вижу, идешь, что та боярыня.

– Далеко нам до бояр.

– Чего тогда нос задираешь?

– Я?

– Ты!

Матрена поджала губы: подумаешь, сходила в приказную избу, с подъячим Ларионом потолковала. Не повод нос задирать.

– Что с тобой, соседка? Чушь собачью несешь – сама же меня просила сходить!

– Так-то оно так, – с обидой сказала Мологина, – только теперь всяк человек говорит, что Соколова нового воеводу поучать ходила. А ежели бы я тебя не послала тогда являть, так и не было бы разговору, пошла бы сама, судачили бы теперь обо мне.

– Так пошто не пошла?

– Недосуг мне: можно подумать, у меня дел нет. Хозяйство-то наше, Мологиных, поболе Соколовского будет, и муж мой не чета твоему Ивану, купчина знатный.

Матрена все больше распалялась, и Аграфена, решив, что расстраивать соседку не нужно, сказала:

– Матрена, уж ты не сердись, пойду я, надобно гостинцев купить.

– Подумаешь, занятая!.. Я, может, тоже спешу, – ответила Мологина и, повернувшись спиной, с достоинством проследовала прочь.

Аграфена повернула в другую сторону и нос к носу столкнулась с подьячим Ларионом.

– Здравствуй, Аграфена! – весело поздоровался тот. – Ну что, решили, когда свадьбу играть станем?

– Ты что, Феклушу сватаешь?

– Когда сватов засылать? Осень, время свадеб, чего тянуть!

– Обожди, добрый молодец. Муж мой, Иван, вернется из похода и решит.

– Не хочу я ждать! Давай я ему грамоту под Москву в Ополчение напишу, все изложу как есть. Воевода с князем Пожарским часто ссылается, вот с оказией письмецо и пошлем. За пару недель под Москву доставят, а то и раньше. Глядишь, на Казанскую[49] и повенчаемся.

– Скорый ты, как я погляжу. А может, у нее жених есть?

– Какой еще жених? Неужто работник твой из лавки, что давеча на меня с кулаками лез? Получил и еще раз получит, я от своего не отступлюсь. Эта девка будет наша.

Подьячий всем видом старался показать, что соперника не потерпит.

Аграфена только головой покачала: «Без мужа я решать дело не буду. Потерпи, когда ратники назад вернутся».

– Я от своих слов не откажусь. Люба мне Феклуша, пусть все знают, – наседал Ларион.

Аграфена и подьячий не видели, как за ними из-за лавочной стены наблюдает Тимоша.

– Сговорились почти что, – пробормотал он и побрел прочь, опустив голову. Ноги несли парня к реке, в голове крутилась недобрая мыслишка:

«К чему жить, если зазноба даже думать не хочет обо мне, только смеется. Ей, по всему видать, другой, богатый мил. Утоплюсь – и все дела!»

Из кабака, что за Пятницкими проезжими воротами, вывалилась веселая компания. Миновав городскую ограду, они двинулись в сторону, откуда слышались звуки скоморошьей музыки.

«Кому-то слезы, а кому-то веселье».

Неожиданно для себя Тимоша решил зайти в кабак. Вина он еще не пробовал никогда, только пиво, и то немного. Иван Соколов пьянства не выносил.

«Выпью чарку-другую, может, полегчает. Хозяина нет в городе, не узнает никто, до понедельника я сам себе друг и товарищ». О своем желании проведать отца и наловить рыбы для Соколовых он совершенно позабыл.

Тимоша сел за стол. Но вместо ярыжки к нему подошел сам целовальник Нечай Щелкунов.

– Ты, парнек, чаем место не перепутал?

– А что такое? Мне уже семнадцать минуло, могу хоть на войну, хоть в кабак.

– Батька твой тебя не парывал, видать.

– Далече батька, в деревне. Я сам по себе, в работниках хожу пока.

– Так и ходи, кто мешает, а зачем пить собрался?

– Твое какое дело, целовальник? У меня есть деньги, заработал.

– Не мое дело, мне что, плати копейку и пей маленько.

– Вот и распорядись мне насчет квасу хмельного![50]

Нечай махнул рукой. Появился ярыжка с кувшином, налил парню в кружку. Тимоша пригубил.

– Вино?

– Угощаю.

Целовальник налил себе, и оба выпили по кружке, закусив зеленью. Тимошу сразу же повело на разговор.

Нечай ничего не спрашивал, только кивал в ответ да советовал.

– Я ведь топиться иду! – хмельным голосом жалился парень.

– В такие-то года? Ну и ну, передумай.

– Мне жизнь не мила.

– Никак баба какая обидела?

– Не баба – девчонка, Феклуша. Она у наших хозяев в сенных девках ходит. Только вот я не пойму, все у нее как-то наособицу. Хозяева наряжают, с работой не строжат, куда хочет – отпустят. Балуют, похоже.

– Так что с того, бывает всяко. Может, она им по своим или как дочь приемная?

– Да нет, не похоже.

– Сохнешь по ней?

– Ох, сохну, каждую ночь снится! И как подумаю о ней, так на сердце нега такая, словно меда откушал.

– Так в чем печаль, отказала?

– Не то чтобы отказала совсем, но видно, что не жалует!

– И подарки дарил? – участливо спросил Щелкунов.

– Дарил, крин из бересты вырезал и дарил.

– Га-га-га! Ну кто же девкам такие подарки дарит! – целовальник аж зашелся от хохота.

– А что, красиво получилось! – смутился Тимоша.

– Тетерев ты, парень; девкам другое подавай: злато-серебро, каменья, жемчуг, ткани заморские.

– Так где ж я возьму, бедный я, жалованья хозяин платит по денге в день, не считая праздников.

– Ну тогда сиди в бобылях.

– Пойду утоплюсь, и дело с концом, – махнул рукой