Вологодское разорение - Александр Владимирович Быков

Чернеческий чин наложити.

Песня была для женского голоса, но Ермилка так задушевно и тонко выводил каждую строчку, что все поневоле заслушались.

К вознице Архипу подсел басистый мужик.

– Слышал, паря, дочь-от царя Бориса Оксинья и вправду от Димитрия родила?

– Брешешь, я ее видывал в прежние годы, все это наговор!

– Когда это видел, однако?

– Вот те крест, она инокиней в Горицком монастыре была, сослана после Лжедмитрия. Мы туда поклажу везли, а оттуда кое-какой товар на продажу и во Владыкин домовой росход. Там, в Горицах, ее и видел. Не упомню, как в иночестве звали, но точно – дочь царя Бориса: власа черны велики, сама ликом бела, очи печальны, темны, как омуты. День и ночь, сказывали, проводила за молитвой и вышиванием. Что еще ей остается после такого позора? Только если в Шексну головой вниз! Никто не осудит – позор надо смывать; но не каждый сможет. Грехи-то замаливать в монастыре – оно проще будет.

– Бедная девка, – покачал головой басистый мужик, – была царева дочь, а стала Христова невеста. Я слышал, в иночестве ее нарекли Ольгой в честь княгини киевской.

– Судьбина такая, ничего не поделаешь. Господу послушницы тоже нужны, – ответил возница.

– А ты, это, у воеводы про царевну спроси, – вдруг встрял в разговор Ермилка, – сказывают, они вместе в осаде сидели в Троицкой лавре. Он тебе и скажет, девка царевна или еще как.

Смачный подзатыльник опрокинул Ермилку на пол.

– Не сметь царево имя поминать, кому сказал! Вон отсюда!

Щелкунов в своем гневе был похож на самого Христа, выгонявшего торговцев из храма.

– Ладно, ладно, ухожу я, не гневитесь, ради бога, – пробормотал Ермилка и метнулся к выходу.

– Праздники гуляй как полагается! – крикнул вдогонку возница Архип. – А во вторник в первом часу дни, как солнце встанет, подходи к верхней пристани на разгрузку. Обманешь – найду и кнутом покалечу.

– Не обману! – уже с улицы прокричал Ермилка.

Поздним вечером, особенно в праздник, у целовальника Щелкунова на кружечном дворе всегда много дел: надо записать приход и расход вин, того, что потрачено на закуски, счесть выручку, пересмотреть ее на наличие «воровских» копеек.

Пришла весть, что шведский воевода в Новгороде, Якуб Делагардиев[51], что со времен царя Василия там находился, захватил денежный двор и чеканит копейки с именем Государя всея Руси без царского указу. Значит, эти копейки и есть «воровские». Их надобно выявлять и откидывать из государевой выручки. Только как сделать – неясно, признаков никаких не явлено. Нечай долго прикидывал, как наловчиться отделять «воровские» копейки, а потом сообразил. Деньги царевы с именем Василья Ивановича Шуйского, что в Новгороде при шведах деланы, «лехки» против других денег этого государя, они и есть «воровские», а уж новгородский чекан любой целовальник знает. В Новогороде не то что в Москве: маточник режут грубо, как будто торопятся, – вот и ответ.

Целовальник любил разбирать копейки из выручки. Чего только не попадало в кружечных сборах! Бывало, находились денги, коим по двести лет от роду, отчеканены еще во времена Великого Новгорода и Пскова. Щелкунов любил эти монеты: они самые тяжелые в приходе, на одну такую нынешних копеек почитай две штуки по весу придется, а принимают старую деньгу за копейку, как и при царе Иване Васильевиче. Вторая, получается, идет чистым прибытком. Лепота! Иногда в счете попадали целовальнику деньги московских великих князей: Василия Темного, его сына Ивана Третьего и внука Василия. Щелкунов любил разглядывать, что там изображено.

На новгородских денгах всегда одна картина: святая София и посадник в поклоне, на псковских – личина князя Довмонта. Московские денги столь разны по рисункам, что и запомнить мудрено: что, где… Щелкунов отличал их по весу в половину новгородского. Проскакивали среди старых денег и «воровские». Злые человецы, взяв ножницы, резали новгородки под московский вес, норовя состригнуть лишнее серебро. Зачем, спрашивается? Все просто – корысть. По виду-то денга новгородская, значит, тяжелая, а по сути – легкая московка. Не каждый в горячке торга заметит. В кабаке у Щелкунова при расчете резаные денги брали за половину копейки царя Ивана Грозного.

Денги и копейки первого русского царя – частые гости в приходе. Их почитай половина в общем сборе. Против денег прежних правителей они легче, но зато едины по форме и рисунку. На копейках, как и положено, – всадник с копьем, на денгах-московках – с саблей.

Изредка в сборах попадались малютки-полушки ценой в четверть копейки и еще реже – медные пулы, тоже деньги, но такой малой цены, что в копейке царя Ивана пул больше шести десятков считается.

Все это целовальник Щелкунов тщательно раскладывал по стопкам, считал, взвешивал. В государев доход шло по весу три рубля из гривенки[52] серебра. Излишки целовальник забирал себе с чистой совестью. Беда только, что новые деньги стали легче на половину веса почки[53]. На одной копейке и не заметно, а вот на тысяче набегает недовес. Как быть, Щелкунов не знал и в убыток себе добавлял в счетную гривенку старых тяжелых денег, чтобы, не дай бог, не обвинили его в утайке денежной.

За разбором праздничной выручки Нечая застала ночь. Надо и честь знать, пора до дому. Воскресный день на исходе. Еще один день, понедельник, отгуляет народ – и за работу, праздникам конец.

– Нечай Иванович, к тебе человек просится, – заглянул в горенку ярыжка.

– Кто таков? – поднял голову от бумаг Щелкунов.

– Говорит, по государеву делу.

Нечай вздрогнул: это было тайное слово – пришел человек из Москвы.

– Зови, да двери прикрой плотнее, дует. Не лето уже, чай.

В горенку зашел мужик, который уже дважды бывал в кабаке, – тот самый, что дешево торговал на площади и потом отдал все деньги Нечаю.

– Доброго здравьица, уважаемый! Мы уже недалече, на речке Лосте станом расположились и готовы идти в гости к воеводе.

– Сегодня?

– Да, на остаточном часу ночи откроешь ворота, мы придем тихо, шума поднимать не будем. Впустишь в город, и все.

– Грабить будете?

– Упаси боже, нас не так много! Сделаем как уговаривались, вернем королевичеву казну, накажем воеводу-изменника – и назад. Путь до Москвы неблизкий. Зелье сонное у тебя готово?

– Все как есть на месте.

– Вот и ладно. Где казна хранится, разузнал?

– В амбарах, у Кузнечной слободы. Охраняют стрельцы. В наряде четверо на весь двор, караулят по двое, другие спят в сторожке, так что справитесь. Только крови христианской без нужды не лейте.

– О чем говоришь, любезный! Наше дело