Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

— Да уж… — ядовито шепчет Теренция.

— О, я вижу, патриций Леонид, что твоя дочь достойна риз весталки, но судьба решила иначе. Я тоже не стала весталкой, потому что рано стала сиротой… и знаю, что такое расти с мачехой, — тут она кинула такой взгляд на Теренцию, что та окаменела от ужаса. — Я хочу взять твою дочь в мои личные придворные, моей маленькой кувикуларией[63], как мое живое украшение. Ты не против?

Леонид был так растерян, что едва произнес слова согласия.

— А ты, дитя мое? — спросила императрица Валерия ласково у Леэны. — Пойдешь ко мне жить? Я тоже любила лазать по деревьям в твои годы и прочла много книг. Тебе будет хорошо у меня. Я не буду досаждать тебе запретами.

— Да, конечно, дорогая домина Валерия! — подпрыгнула от радости на месте девочка и захлопала в ладоши. — Тем более, — добавила она, — маленький братик Протолеон все время плачет и такой несносный, но все его любят, а меня нет!

— Я буду любить тебя, — серьезно сказала Валерия, беря девочку за руку. — У тебя есть какая-нибудь особая просьба ко мне? Можешь сказать мне на ушко.

Но Леэна выпалила громко:

— Я хочу, чтобы мне оставили моего раба, которого мне подарил папа, когда мне было три года, его зовут Верна, и он мой друг!

Придворные кувикуларии, окружающие Валерию, наконец, позволили себе рассмеяться.

— Хорошо, девочка моя, — ответила императрица и надела на ее шейку нить жемчуга, закрывшую шрам от трахеотомии.

7. О клятве Гиппократа и о трахеотомии Асклепиада

Пронзительная синь утра — как лезвием режет глаза. Луч зимнего солнца ломается о камень, почти звеня. Ничего не видно по сторонам — словно смотришь вниз, в колодец — в сухой колодец. На дне сбегаются ломаные линии расколов и трещин сухой мерзлой земли.

Глоток вина — еще, еще. Не разбавлять! Это упоительное головокружение… Вино переливается через край, густые капли падают вниз — вниз, на хитон, на лицо Кесария. О, он совсем не такой высокий, если смотреть сверху. Каллист смеется чужим, странным смехом. Ему кажется, что, появись здесь Пистифор, он разорвет пресвитера на части, как вакханки разорвали кощунника Пенфея.

— Каллист! Отопри дверь! — кричит Кесарий.

— Я сказал тебе… — он снова делает глоток, и вино течет по его пальцам багряными влажными струйками. — Я сказал — если рабы начнут ломать дверь, я прыгну.

— Каллист!

Кесарий вытирает алые капли со щек.

«Глупец! Что он может сделать, этот архиатр из Нового Рима!» — смеется про себя Каллист, а по щекам его текут пьяные слезы.

Рядом с Кесарием, обхватив голову руками, по-лидийски надрывно причитает Трофим.

— Барин! Вы пьяны! Слезали бы с окна да ложились спать! Ох! Горе-горе-горе!

— Скажи своему рабу — пусть уйдет с глаз долой!

Теперь Кесарий один — там, внизу.

— Каллист!

Ветра нет, голос Кесария доносится так явственно, словно они вместе возлежат за трапезой.

— Я говорю тебе — это неправда! Ты мне веришь? Неправда! Это — не христианское учение!

— Поклянись!

— Клянусь!

— Нет, не так! — злоба и боль переполняют Каллиста. Во рту — сладкий до горечи вкус черного вина.

Рука Каллиста дрожит — вино снова выплескивается. На хитоне Кесария расползается багряное пятно.

— Клянись, что ты не веришь в это… в это… в это… — Каллист захлебывается словами, но находит силы продолжать:

— …что ваш Бог сотворил Себе Сына и убил Его для вас! Вы еще нас упрекаете в диких мифах! Вы — варвары, вы — хуже сарматов, вы…

Он ударяет кулаком по раме, не замечая выступающего кованого гвоздя. Кровь течет по его пальцам, мешаясь с вином. Он не чувствует боли — от ярости.

— Клянись, что ты не веришь в такое!

— Клянусь, Каллист! Клянусь, друг мой! Успокойся! Прислушайся к голосу разума!

— Тогда повторяй за мной клятву! Слышишь? Повторяй!

— Хорошо!..

— Повторяй: «Клянусь Аполлоном врачом, Асклепием, Гигиеей и Панакеей и всеми богами и богинями, беря их в свидетели!»

Лицо Кесария искажается от страдания, он кусает губы.

— Повторяй! — Сердце Каллиста сжимается, но через мгновение начинает бешено стучать, так, что в мозгу, в легких, во всем теле его смешивается все — кровь, флегма, желчь и черная желчь.

— Мой дядя умер от голода на Спорадах! Из-за вас! Убийцы! Ваш Бог — убийца! Клянись, что не веришь тому, что говорил Пистифор!

Он вытирает слезы, размазывая кровь по лицу.

Снизу, после тягостного молчания, раздается сдавленное:

— Клянусь…

Каллист неожиданно чувствует острое наслаждение от растерянности самоуверенного столичного архиатра. Он отомщен! И отомщен тот Отрок, который взошел, как росток из сухой земли, и был убит жестоким Богом христиан.

Не давая Кесарию продолжить, он встает с колен, выпрямляется на непослушных, ватных ногах во весь рост в оконном проеме.

— Повторяй!

Кесарий, бледный, как полотно его хитона, раскидывает руки в стороны, словно хочет удержаться вместе с Каллистом на высоте четвертого этажа.

— Клянусь Аполлоном, врачом Асклепием, Гигиеей и Панакеей, всеми богами и богинями, беря их в свидетели, исполнять честно, соответственно моим силам и моему разумению, следующую присягу и письменное обязательство…[64] Повторяй! Я говорю, повторяй за мной! — кричит Каллист, охваченный вакхическим безумием, и, как далекое эхо, слышит вторящие ему слова Кесария.

— …считать научившего меня врачебному искусству наравне с моими родителями, делиться с ним своими достатками и в случае надобности помогать ему в его нуждах; его потомство считать своими братьями, и это искусство, если они захотят его изучать, преподавать им безвозмездно и без всякого договора; наставления, устные уроки и все остальное в учении сообщать своим сыновьям, сыновьям своего учителя и ученикам, связанным обязательством и клятвой по закону медицинскому, но никому другому.

— …Я направлю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости…

— …Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла; точно так же я не вручу никакой женщине абортивного пессария…

— …Чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь и свое искусство. Я ни в коем случае не буду делать сечения у страдающих каменной болезнью, предоставив это людям, занимающимся этим делом. В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всякого намеренного, неправедного и пагубного, особенно от любовных дел с женщинами и мужчинами,