Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

— Так Он тоже — мученик? — спросил Каллист шепотом.

— Конечно, мученик. Свидетель Отца. Тихо.

— Замолчите — ты, козел лохматый, и ты, баран кудрявый! — раздался свистящий шепот сзади.

— Не обращай внимания, Каллист. Будь философом.

— …

— И теперь мы выслушаем чтение из пророка Исайи о Сыне Божием, Рабе Господнем и Отроке Господнем, который был сотворен из вечности для жертвы за жизнь мира по благости Отца и Бога.

Каллист опустил лицо в ладони, чтобы охладить горящие щеки. Когда он поднял взгляд, то с раздражением увидел в проходе того самого прыщавого юношу из бань. Меньше всего ему подходило имя Севастиан. Теперь на юноше был, явно маловатый ему, белый хитон без каймы. Он подошел к Пистифору, поклонился, целуя у него руку, и взял протянутый ему свиток. На щеках молодого человека выступили алые пятна — такие же, как у Каллиста. Он перекрестился — рука его дрожала — и неестественным басом начал нараспев:

— Слушайте Меня, острова,

и внимайте, народы дальние:

Господь

призвал Меня от чрева,

от утробы матери Моей называл имя Мое;

и соделал уста Мои как острый меч;

тению руки Своей покрывал Меня,

и соделал Меня стрелою изостренною;

в колчане Своем хранил Меня;

и сказал Мне: Ты раб Мой, Израиль, в Тебе Я прославлюсь…[57]

Мученик епископ Анфим в алом хитоне и синем гиматии смотрел на собрание сверху, со стены над окном, грустно улыбаясь. В правой руке у него был простой белый крест. Его спутник обнимал его за плечо и держал в руке кодекс. Крест сиял золотом из его нимба в лучах заходящего солнца.

— Так говорит

Господь, Искупитель Израиля,

Святый Его

во время благоприятное.

Я услышал тебя и в день спасения помог Тебе;

и Я буду охранять Тебя,

и сделаю Тебя заветом народа,

чтобы восстановить землю,

чтобы возвратить наследникам наследия опустошенные,

сказать узникам: «выходите»

и тем, кто во тьме: «покажитесь»…

От всех окон к епископу Анфиму и его другу среди теней стен шли люди в хитонах с крестами в руках — большие четкие буквы называли их имена почти вслух — Дорофей, Мигдоний, Индис, Мардоний, Горгоний, Зинон, Евфимий. Безбородый юноша в белом хитоне и дева, одетая, подобно весталке, с двух сторон протягивали руки к спутнику Анфима, созывая священный хоровод. Буквы плясали над их головами, зовя их по сияющим именам: Феофил и Домна.

— Не будут терпеть голода и жажды,

и не поразит их зной и солнце;

ибо Милующий их будет вести их,

и приведет их к источникам вод.

И все горы Мои сделаю путем,

и дороги будут подняты.

Вот, одни придут издалека;

вот, одни от севера и моря,

а другие из земли Синим.

Радуйтесь, небеса, и веселись, земля,

и восклицайте, горы, от радости;

ибо утешил Господь народ Свой

и помиловал страдальцев Своих…

Голос чтеца перестал срываться — теперь он звучал сильно, вдохновенно. Он поднял глаза от книги — в его серых глазах стояли слезы. «Как Фессал», — отчего-то подумал Каллист, удивляясь, что уже не злится на него.

— Забудет ли женщина грудное дитя свое,

чтобы не пожалеть сына чрева своего?

Но если бы она и забыла, то я не забуду тебя.

Вот, Я начертал тебя на дланях Моих!

Солнце опускалось за горизонт — его лучи заглядывали сквозь решетку. Крест в нимбе спутника Анфима вспыхнул на мгновение, ослепив Каллиста.

— Кто поверит слышанному от нас

И кому открылась мышца Господня?

Ибо Он взошел пред Ним,

Как отпрыск и как росток из сухой земли…

Он был презрен и умален пред людьми,

Муж скорбей и изведавший болезни…

Он был презираем, и мы ни во что ставили Его.

Но он взял на Себя наши немощи и понес наши болезни[58].

Буквы «Хи» и «Ро», скрещенные, как на знаменах Константина, угасали, отдавая свет. Тишина разлилась, словно ночное море. Парус реял на мачте Каллиста — вдалеке горели маяки Коса, над головой сияли Плеяды.

— Чему нас учит это слово Писания? — смял ткань нездешнего видения твердый голос Пистифора. — Учит тайне жертвы Христа, Сына Божия, который был рожден Отцом от начала мира — не миров, как учит злочестивый Ориген! — рожден для сотворения и искупления, как первый из всех сотворенный, второй бог по Первом, чтобы быть закланном при Понтийском Пилате для нашего спасения.

— Я хочу спросить об одной вещи, досточтимый Пистифор!

Все с удивлением посмотрели на хорошо сложенного молодого человека со светлыми волосами, курчавыми, как баранье руно. Оттолкнув своего черноволосого товарища, он поспешно, почти бегом подошел к кафедре Пистифора.

— Почему ваш Бог убил своего Сына, я хочу знать? — крикнул он в лицо Пистифору.

+++

— Бабушка, а что было на огласительных беседах!

— Что, Финарета? Анфуса, положи эту корзину под сиденье справа. И садись в повозку. Едем.

— Ты представляешь, бабушка, этот Пистифор опять начал свою арианскую ерунду говорить про второго и первого бога…

— Финарета, не надо так говорить. Некрасиво. Пресвитер Пистифор — арианин, но это не значит, что ты должна так выражаться.

Пара пегих мулов, выпуская пар из мягких влажных ноздрей, неспешно пустилась прочь из Никомедии по кирпичной Диоклетиановой дороге. Высокая матрона в темном покрывале диакониссы укутала рыжеволосую девушку, несмотря на ее слабые возражения, в большое шерстяное одеяло.

— Холодно. Зима. Так что Пистифор?

Она строго нахмурила брови, но в уголках ее светлых глаз наметились веселые морщинки. Финарета, ничуть не смущенная, продолжала, с трудом высунув руки из-под одеяла:

— Сегодня пришли какие-то новенькие. По виду одеты как философы. Один высокий такой, черноволосый, очень красивый — на Антиноя похож — у него «ихтюс» на груди, а другой совсем как эллин… кудрявый такой, как барашек.

— Ты с пользой провела время, Финарета!

Рабыня Анфуса покивала головой в такт словам пожилой хозяйки и, вздохнув, поджала губы.

— Я все записала, бабушка. Как всегда. Хотя Нимфодора мне мешала, хихикала… Вот, давай я прочту? — весело продолжала Финарета.

— Про Антиноя можешь не читать. Я знаю эту не слишком красивую историю.

— Да нет